Потом уж сирота Степанова прибегала. В три годка палец в краску засунет и давай на полу ромашки вымазывать, в пять годов – ягоды заморские, сладкие, высунув язык, на стене выводила, в десять лет малевала лебедей из балета, после тринадцати – баб неодетых. Куксилась, когда её Степнушкой дразнили. Потом повадилась сирота Степанова втихаря в читальне курить. Как-то раз долго у окна она раздумывала, слово недлинное на двери мазнула, сигарету потушила, кисточку бросила и пошла на молодого рыбака глядеть.

Жучка целое лето в читальне крутилась, в краску нечаянно наступив, лапами узоры развозила. В конце августа погналась лопоухая Жучка за мухой, у реки незнакомых людей увидала, дружелюбно хвостом замахала. Видно, те геологи нашу Жучку беспородную с собой увели.

Кошка Мурка дремала в читальне по вечерам, как-то раз впотьмах бидон опрокинула, краску загустелую повсюду разбрызгала. Осенью с реки богатым уловом подуло, знать, молодой рыбак – не дурак, раз ему большие рыбы клюют. И ушла голодная Мурка поближе к реке.

Мышка хвостик в краску обмакнула, наугад мазнула, испугалась и убежала. Это два геолога, от посторонних ушей укрывшись, отношения в читальне выясняли. Один другому напоминал о сыне и жене. И ещё о какой-то несчастной Нине.

Осенью уехала Степнушка вдогонку за женатым геологом, а за ней, накинув на плечи рюкзак, бросился молодой рыбак. Так и осталось у этой двери стекло полосатое, сквозь щели глядит синяя темень. А ремонт в читальне отложили до лучших времён».

…Пропела дверь болотной птицей, по полу ворчливо проскребла и нехотя отворилась. Очутился я на пороге книжных закромов и почувствовал, словно явившись взаймы просить, что некстати пожаловал. Внутрь шагнул бочком, опасливо и вдоль стеночки бревенчатой с осторожностью пустился в путь. Обдало мне лицо духом давнишней бумаги. Cвинцом прогорклым – от продрогших чернил донеслось. Оказалось, век не метённые закрома до отказа набиты шкафами. Перекрыли окоём вдоль и поперёк, заслонили кругозор от пола до потолка. Свежего воздуха – чуть, одна пыль да муть. Что ж за бездарь их впритирку, без ума устанавливал? Даже баба со средним задом в щель рачительную через силу протиснется. Девка потолще, лапшой откормленная, в проход меж шкафов не пролезет. А ворвётся в читальню свинья матёрая – ведь пробкой застрянет в скупой расщелине. Но три курицы рядком поместятся.

Пошарил в шкафу рукой: столпились на полке книжицы. Ощупал полку нижнюю – то же самое. Кое-где попадались закладки. В темноте меж страниц узнавали пальцы автобусный билет, рублик, из употребления вышедший, сушёный стебель клевера и жёсткий, как леса, волос. Среди ночи эти книжицы – безымянная чёрная рать, ни названия, ни рассказчика не узнать. А и в ясный день среди журналов, на уголках замусоленных, среди альбомов излистанных да истрёпанных, как думаешь отличить, который василёк-трава, а который – аир ядовитый. Или бузина, или ландыш-цветок, или вороний глаз? Сунешься на книжные полки с прополкой, а где тут книжка-сорняк, где книжка-рожь, разве сразу поймёшь? Вот поэтому, Вихорь Вихорович, дам тебе один ценный совет: если окажешься на пороге книжных закромов, сломя голову в них не бросайся, наугад брошюрки не выхватывай, всё подряд как шальной не читай. Большая закалка нужна, чтобы воротиться из книгохранилища тем же путём, с прежним лицом. Раз попал под вечер в книжную кладовую Лукерьин сын, ночь со свечкой чего-то листал, день, согнувшись, над книжкой сидел. Через неделю вышел и мать свою не узнал, и в деревне родной больше остаться не захотел…

В глубине книжных закромов сжалось маленькое оконце, оттуда тоненькой струйкой льётся знобкая осенняя ночь. Из-за деревьев косматых, острую бородку оттопырив, Старый Месяц за читальней следит. Истомился, осунулся, от волнения аж посерел, словно ненаглядная его среди книг заперлась. В окошко близоруко глядит, да только в загустелой темноте даже птице ночной ничего не видать.

Тягостно и горько вздыхая, ни на шаг Старый Месяц к читальне не приближался, хотя, по всей видимости, очень тянет его сюда. В одеяло ватное укутанный, долго он за лесом бродил. Знобило его и трясло на ветру. Потом вдруг валенки осенних туч скинул, с лысины кроличью шапку сорвал, сизые ватины облаков расшвырял в разные стороны. Мигом Старый Месяц через оконце в закрома проскользнул и поплыл по узкому проходу меж шкафов-громил, тусклым фонариком шаря по корешкам. Книжицу какую-то разыскивал. Такое, говорят, у многих бывает: прохудится душа, захворает, и надо её немедля унять. Почитать.

Шастает голубоватый луч Старого Месяца от пола до потолка, полочки из темени выхватывает. А на полочках тех сбилась в плотный ряд свора сборников, сжали страницы, языки проглотили и молчат. Томики потрёпанные друг к дружке привалились, платьями суконными пыль собирают. Полкой выше тоненькие книжки в тесноте еле дышат. На самом верху, словно столетние сычи, пыжатся в кожаных одежах тома-кирпичи. Чинные пудовые клопедии золотым теснением, как серёжками, поблёскивают. Бродит Месяц, рот беззубый разинув, будто бы попал на базар. Заворожённо на полки заглядывает, глазёнками шало поблёскивает. А я в углу притаился и присутствие ничем не выдаю.

Вот припомни, не раз ты видел, Вихорь Вихорович, как голодный мужик спозаранку недозрелую морковь у соседки таскает. Или сорванец огурцы-зелепуги колючие, не жалея чужих плетей, обрывает и за пазуху впопыхах укладывает. Зато не всякому дано полюбоваться, как Старый Месяц, в лихорадке чтения дрожа, жаждой познания пылая, книжки с корнем из полок выдёргивает. Шатаются шкафы необъятные, скрипят фанерные полочки, брошюры стайками на пол сыплются. Страница бесхозная, вырвавшись, сиротливо под потолком кружит.

Перебирает сборники Месяц, оголодало их разламывает, нетерпеливо перелистывает, словно денежку не меньше полцарства величиной где-то здесь припрятал на чёрный день. Хорошо в читальне нажитое сберегать. Если будут по всему свету гоняться за моей душой, чтоб никто не нашёл, не сыскать лучшего убежища от нечистых рук, от свирепых взоров. Меж страниц нетронутых душа моя, семикрылая птица – на века сохранится…

Что-то замер Старый Месяц, книжицу посерёдке растворил и рогом в неё упёрся. Заугрюмел его облик: облачка вороные взгляд выстлали, меж бровей борона прошла, оставив глубокую вязкую борозду. Внешностью напоминал он скупого водителя, что над счётом в пельменной раздумывает. Плясал дрожащий луч, торопливо со строчки на строчку перепрыгивая. Под его взглядом въедливым на льняной желтизне листа буквы чёрной вышивкой разлеглись. Одни пугливо жались, другие разбрелись и стояли поодиночке, как козы на лугу. Точки-бисерины у них под ногами топтались. Запятые-узелки мельтешили. Подкрался я тихонечко. Прищурился. И всё ж удалось через плечо Месяца на странице кой-чего разобрать.

Озадачены в Москве все до единого. Очумело по жизни бегут. Каждый рвётся свою сказочку складывать, какую попало, большую или малую.

Хрустят по гравию барыньки. Надушенные, разряженные, по Тверскому бульвару спешат. С ветерком несётся в бездорожнике Лукерьин сын, говорун из столичного телевизора, тоже чем-то крепко удручённый и дня три как нетрезвый на вид. Суетятся за стойками мальчики, глазками стрекают, бокалы подавая. Крутятся с подносами девоньки, голыми коленками сверкая. Одному несут сёмгу с грибами, другому – кулебяку с отрубями и ещё стакан водки, запить. Всё никак не могут они Москву накормить да вселенский жор-пожар потушить.

Доктор по Страстному бульвару гуляет, дочку семилетнюю поучает: «Понимаешь, какая штука жор, Лизок. Он на печаль развивается, когда кто-нибудь совестью мучается, о прожитом лихе кручинится или в чём-то безмолвно кается. Жор как снежный ком: катится, крутится, а перед глазами всё мутится».

Носятся мимо них тётушки, бусами стеклянными громыхая. Хаживают мимо них дядюшки, плащи от брызг газетками отряхивая. Все они после ливня раздражены, головы у них болят в затылке и в темечке, будто жабы, их чоботы квакают. А глаза потухшие вот о чём повествуют: «Нелегко в Москве сказка слагается, даже самая неброская, скромная. Через пень-колоду происходит. Что ни шаг, на препоны натыкается, что ни два, об подножки спотыкается. Не по нужной колее катится, а назло, куда не надо – прёт. Столько сил, бывало, угрохаешь, поистреплешься, поистратишься – не сдвигается с места сказочка. И ни вширь, ни ввысь не растёт».