Распорол тишину звук, перерезал дыхание. Загалдели разбуженные птицы в лесу. Звери глубже в норы забрались. Рыбы под корягами схоронились. Хорошо пошумели, обстоятельно, так-то вот заиками детей оставляют. Чуток в беспамятстве постояв, быль в уме перебрал, от небылиц отмахнулся, и вскоре происшедшему грохоту подходящее объяснение всё же нашлось. Где-то там, в тесной комнатке читальни, соскочила с крючка овчинная безрукавочка, мышь спящую напугала. Серая побежала, а за ней – две подружки вдогонку, да в потёмках задели подпорку. Зашатался хромой стеллаж. Каменный идол Некрасова с верхней полки стремительно ухнул, на лету книжки разбрасывая. Одна, две, три, ещё том. Половую доску головой прошиб. Пыль столбом. Закружилась пустая чернильница, заплясали банки и бланки, барабанят по полу от души химические карандаши.
Любопытством ужаленный, направился я к читальне. Нырнул, голову в плечи вжав, в густую наваристую неизвестность. Стал чужие сенцы в потёмках обшаривать. Две корзины нашёл с молодой свёклой, косицу лука у стены разгадал, дождевик на гвозде нащупал… Кругом ни звука, если прислушаться вскользь. А если как следует ухом пошарить, много из этого омута набирается. Мышь неподалёку книжкой обедает. То ли часики за шкаф завалились, то ли сверчок за фанерной стеной тикает. Жаба, что ли, поёт в подполе? Или курица сквозь сон причитает? Что-то легонько доносится с улицы: Ветерок Речной в темноте резвится, ветками по окошку стучит.
Двинулся я тогда поуверенней дальше. И тут нежданно-негаданно так огрели меня по лбу, что аж искры из глаз посыпали, слёзы в три ручья по щекам потекли. Отступил на полшага, обидчика рассмотреть пытаюсь, но вертится перед глазами тьма-тьмущая, всё подряд собой заслоняет. Возмутившись, шагнул на грубияна и ещё сильнее схлопотал. А вот и обидчик: одни и те же грабли, на которые я впотьмах наступил. Крался после них, едва дыша, и тихонько под нос шептал: «Лишь бы Заложный из тьмы не выпрыгнул. Только бы Игнатка Нудило из тишины не зевнул. Уходи, Щекотун начитанный. Не маячь, не толкай, за рукав не хватай, а не то словцом с горчицей накормлю, изречением перчёным напою да осыплю такой отборной сольцой, что свернёшься от колик в кольцо».
Отворилась послушно дверь первая, дерматином впопыхах обшитая. За ней скрывался маленький чуланчик: без окон, без тепла, без единого сквозняка. Пахло луковой шелухой, водой дождевой, прогорклым пшеном, молью. С первого впечатления был тот чуланчик порядочно заброшен, всеми подряд глубоко позабыт. Муха сонная по потолку гуляла, волосистым баском причитая. Сапоги-тихоходы болотные у порога валялись, на ощупь бесхозные: один крепкий, а другой – вдоль мыса худой. Вот и зашвырнул я их куда подальше, в тёмный угол. Встрепенулись голубь с голубицей, начали в потёмках кружить. Об стены, об что попало колотили. Долго передо мной носились, крыльями по лицу хлестали, потом вмиг сгинули где-то на чердаке. И всё стихло.
В темноте застарелой, лежалой заплетались мои ноги, что ни шаг, то да сё задевая. Сковородки большие и малые под руку совались, тазы да сита на рожон выныривали. Наугад перед собой ощупывая, паутину столетнюю добывал я по углам.
Небогата мебель чуланчика: низкорослые комоды с выдвижными маленькими ящиками. Вытянул один – сплошь какие-то карточки и осиное гнездо, с тыковку неспелую величиною. Нежилое. Вот тебе и Дайбог… Перебрал другой – снова карточки и две жирные моли по лицу щекотнули. Веники трав луговых под потолком качаются, за волосы норовят ухватить, а притронешься, крошатся сухие веточки в пыль. С этих веников облезлых снизошёл на меня деревенский покой: мята задурманила голову, липовые цветочки перед глазами заплясали, сладкой пыльцой осыпая, молодые сосновые шишки клейко в душу дыхнули. Потянуло прилечь на любой сундук, хоть полчасика подремать. Сморило меня основательно, сварили меня обстоятельно, всю осторожность, будто пену с закипевшего варенья, собрали. Одурью читальни окутанный, замечтался я, оступился, налетел на что-то дубовое. Вспыхнули мои рёбра и скула, словно их чугуном раскалённым злая баба прижгла. По спине прилично огрела. Прямо в темечко с размаху рубанула острая какая-то дура. А потом дубасили без разбора, словно сводника или вора. Но кое-что из того, что сыпалось в меня, я все же схватил. Пощупал, обнюхал – бьётся в руках щуплая книжечка из десятка берёзовых страниц. Грубовата бумага, старого образца: толстая, волокнистая, на сгибе ломается. «Ничего, на растопку сойдёт». Затрепетала книжечка малая, в ответ на мои раздумья жалобно прошелестела страницами:
«Ты сначала вникни, дядька Посвист, где находишься. А потом, не спеша, делай выводы. Занесло тебя средь синей полуночи в отдел периодики. Годков десять с приличным довесочком не влезала рука человека к нам в картотеку. Много зим не ступал сюда ни ребячий чобот, ни заношенный мужицкий сапог. Собачья лапа и бабская туфля на пороге много лет не топтались. Детские сандалики не вбегали, девичьи босоножки не вплывали, старушечьи галоши не чапали, а ботики деревенских парней и подавно нелёгкая не приносила.
Кисли мы с подружками на полке книжных новинок, сырели по соседству с голубиным гнездом. Мелькали пылинки. И кукушка плакала вдалеке. Мыши приходили в будни и в празднички, переплёты с голоду уплетали. Трясогузка прилетала, моль из-под корешков вылавливала. Гусеницы осторожные таёжные наши листики пожелтелые глодали. Плесень на страницах разрослась, а цвела она чёрными цветочками с запахом горчицы и пороха. Голубята в читальне летать учились и от страха в полёте гадили. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь щели в заколоченных окнах, добела обложки выжигали. Капало в трёх местах с потолка, лился осенний дождь на титульный лист, краску с картинок слизывал. По ночам врывалась в наш полусон песня волчья. Среди бела дня вдалеке грохот выстрела живое и мёртвое сотрясал. Онемели мы, новинки десятилетней давности. Озябли под паутиной Сыроеда Одноглазого, здешнего столетнего паука. А меня и вовсе стиснули с обеих сторон отсырелые плечистые книжищи. Как купчихи, выстроились в ряд и заумно, весомо молчали. Стояло вокруг безветрие. Моталось окрест безмолвие. Тянулось время смолистое, день в ночь неторопливо перетекал, рассвет с закатом безразлично перемигивался.
Вдруг, после ворчливого осеннего дня, средь ненастной тёмно-синей полуночи врываешься в наш отдел периодики ты, дядька Посвист. Студёные ветра свистят в твоих волосах, а в бороде снежинки поблёскивают. Вот уж и заплясали под потолком весёлые сквозняки, растолкали ненасытную моль, вихрем взметнули затхлую книжную пыльцу. С непривычки, холодком разбуженный, возмутился фанерный стеллаж, нагловато встал на пути, ну да ты его впотьмах не заметил и с разбегу в щепки разнёс.
Ты теперь в нашем отделе хозяин, кому хочешь периодику разбояривай. А меня лучше кинь, дядька Посвист, голодной печи в пасть. Алому пламени на растерзание отдай. Только не оставляй на полке книжных новинок, ещё десять лет с подружками помалкивать, под боком у толстобрюхих томов существование влача…»
Хитрила бойкая книжечка. Где уместно – погромче всхлипнула. Льстецы покрупней подсыпала, на все лады похвалы щебетала. Обаяла. Пожалел я щуплую за негордый рассказ. Чтобы не замять, бережно, словно денежку в полцарства величиной, спрятал в карман тулупа. Пусть покамест полежит, обсохнет, по соседству с двумя отвёртками, клубочком, отгоревшей лампочкой и огрызком чернильного карандаша. А на кой её применить – там видно будет.
Подтолкнул тихонько вторую дверь, с наспех замазанным стеклом. Затрещала на радостях книжечка:
«Раз затеяли рыбаки в читальне ремонт. Скинулись по рублю, накупили в магазине за рекой, за лесом, за ущельем Пёсьим два бидона краски густой и шесть разношерстных кистей. Вызвался трудиться Степан, человек легко заводной. Рано утречком размахнулся самой большой кистью, по двери широко мазнул, но тут его жажда позвала. Уронил Степан кисть и пошёл через лес, и опять через лес, и ещё пять неровных вёрст через лес за чистой силой. Самогонка местная так называется. А ремонт подождёт.
