Честно говоря, он и сам не мог жить без этого, не мог уверенно руководить, начинал теряться перед бумагами, напичканными цифрами, а оперативная карта переставала внушать ему доверие. Впрочем, он не раз убеждался, когда аккуратно разрисованные на карте надежные позиции, на местности оказывались клочками обугленной, адски перепаханной, совершенно безлюдной земли…
К аэродрому они подъехали к назначенному времени, хотя ничего специфически авиационного не увидели: полусгоревший остов старой колхозной фермы с парой грузовиков у стены и большое поле впереди, буйно заросшее бурьяном, как многие поля прифронтовой зоны.
Более того, тут вовсю шел сенокос: пятеро косцов, голые по пояс, дружно вскидывая литовки, шли прокосом вдоль опушки. Шли ровно, чисто и сноровисто, сразу было видно — мужики дело свое знают. Даже издали сладкий дух кошеного луга щекотал ноздри.
— Эй, артельщики! — крикнул адъютант Потанин, поднимаясь на сиденье открытого генеральского «виллиса». — Вы чьи будете? Не гвардейцы ли Волченкова?
То, что косари — солдаты, не подлежало сомнению: зеленые штаны хб, обмотки, тяжеловесные армейские ботинки — «давы». Один из них, пожилой черноусый дядька, подошел к «виллису», мельком глянул на бронетранспортер с охраной, присмотрелся к генералу (он был в комбинезоне без погон, в простой офицерской фуражке) и сразу дернул косу, приставил ее к ноге, как винтовку.
— Здравия желаем, товарищ генерал! Ефрейтор Троеглазов из сто восемнадцатого БАО, Производим откос взлетной полосы.
Генерал довольно улыбнулся: любил, когда его узнавали солдаты. К тому же ему явно импонировали солдатские усы, почти такие же, как у него самого, — ну может, чуть с излишней лихостью. подкрученные кверху.
— По росе, значит, шуруете, Троеглазов?
— Так-точно, товарищ генерал! Она, роса то есть, ровно смазка на литовке. А уж потом при жаре не то. Больно дерет трава.
— Да уж знаю, — сказал генерал. — Сухостой всегда жесткий. Жало тупит.
Ему вдруг страшно захотелось помахать литовкой, ощутить в руках ладный гладко струганный черенок, передающий в мускулы ритмичную упругость срезанной травы. Он легко выпрыгнул из машины, взял косу у солдата. Тот обрадованно выхватил из кармана отшлифованный огрызок-оселок.
— Позвольте навострить, товарищ генерал?
— Обойдется.
Генерал уже не мог отпустить из рук косу, чувствуя, как она прилипла, прикипела к ладоням. Взмахнул раз, другой, третий — пошел по прокосу, с радостью сознавая, что теперь уже не скоро сможет остановиться. Коса сама властно тянула его вперед, звенела, пела, повизгивала. Молодец ефрейтор, ай да наладил-навострил косу — просто играет в руках!
Солдат шел следом по стерне, покрякивая, солидно советовал:
— Пяткой, пяткой больше прижимайте! С навесом да уклоном — вот так, самый раз…
В конце опушки, за стеной жимолостника, взлетела зеленая ракета, генерал остановился, приподняв фуражку, вытер мокрый лоб: а ведь там верно и замаскированы у них самолеты. Ловко летуны свой аэродром сработали!
Пора было возвращаться. Он с сожалением вернул косу, поблагодарил ефрейтора, а когда пожимал руку, удивился: до того твердой, заскорузлой, угольно-черной оказалась его ладонь. И широкой, как печной совок-шабала.
— Ты никак из шахтеров, Троеглазов?
— Углежог я, товарищ генерал. Ну, а еще смолку курил — деготь березовый. Это, как говорят, по совместительству.
— Косу ты здорово подогнал! По-нашему, по-сибирски: сошничек-то с вывертом поставил.
— А я и есть сибиряк. С Алтая.
— Ну спасибо, земляк, удружил! Я-то сам из Новосибирска, Новониколаевска по-старому. Много вас тут, сибиряков-алтайцев?
— Ежели взять наш БАО, так получается я один, — охотно пояснил ефрейтор, с удовольствием прикуривая генеральскую «казбечину». — А в летчицком полку есть еще, как же. Землячка моя служит — отчаянная девка! Вон, глядите, как раз ейный самолет тарахтит: только что запустили мотор.
Генерал шел по голой, выкошенной опушке, издали придирчиво поглядывая на трещавший «кукурузник», с которого уже снимали маскировочные ветки. Хорошее настроение, кажется, начинало угасать: уж не на этом ли самолете предстоит ему лететь в компании с «отчаянной девкой», как выразился старый солдат?
Генерал не то чтобы не уважал женщин, скорее, он не одобрял их присутствия на войне, которая, считал он, из всех плохих и хороших дел на земле, является сугубо мужским, и только мужским делом. Он никогда не мог забыть гибели на его глазах целой роты лыжниц-спортсменок, розовощеких симпатичных девчат. Они должны были нарожать в будущем кучу ребятишек, их ожидали впереди счастье и любовь, светлый семейный очаг, а они остались недвижно лежать на декабрьском подмосковном снегу в новеньких полушубках, простоволосые, в алых подтеках замерзшей крови…
Санинструктор, медсестра, телефонистка, повариха, наконец, — все это куда ни шло. Но боевая летчица… Интересно знать, много ли их таких в авиаполку связи?
— В моей эскадрилье только одна! — доложил майор Волченков, ловко убирая под козырек выбившийся чубчик.
— Хм… Да ты вроде гордишься этим? — хмуро сказал генерал.
— Так точно, товарищ генерал, горжусь. Таких летчиков, как старшина Просекова, надо еще поискать. Истинный талант. Плюс воля, смелость, тактическое мышление.
— Ну, ну. Словом, амазонка.
Комэск пожал плечами, не особенно угадывая смысл генеральской интонации. Опять поправил упавшую на лоб прядь.
— Если вы имеете в виду тех самых легендарных амазонок, которые…
— Тех и имею, — сухо отрезал генерал. — Каких же еще?
— Не могу знать…
— То-то и оно.
Генерал сумрачно размышлял: может, отказаться от полета с этой «амазонкой»? Пусть дают другого летчика, лучшего в полку, как было приказано. Потанин ведь при нем звонил и дважды повторил: «Выделить самый надежный самолет и лучшего летчика». Ну значит, так они и выделили.
Да и нехорошо отказываться, могут подумать черт знает что. Испугался, мол, старик, струсил лететь с бабой. Тот же бугай Потанин станет ухмыляться…
— Ладно, — сказал генерал. — Веди к самолету.
«Кукурузник» оглушительно трещал, пропеллер поднял ураганный вихрь — опробовали мотор, а комэск в это время тщетно напяливал кожаный шлем на массивную генеральскую голову.
Потом, сбавив обороты, «амазонка» выпрыгнула из кабины и стала докладывать, однако генерал ничего не слышал из-за проклятого шлема, плотно сдавившего голову, уши. Недовольно махнул рукой: какие уж тут церемонии…
Летчица была глазастая, с этаким недовольно-неприступным выражением на лице. Кожаная куртка сидела на ней ловко, пожалуй изящно, а вот офицерские бриджи явно не гармонировали, излишне обтягивали женские прелести. «Взяла бы брюки на размер больше, что ли, — недовольно подумал генерал. — А то общелкнулась, как кукла».
— Ты, слышь-ка, дочка, не очень выкаблучивай насчет разного там пилотажа. Я этого не люблю. Поняла?
Она язвительно усмехнулась, повела бровью:
— Да уж как-нибудь не растрясу, товарищ генерал.
— Чего, чего?
— Не растрясу, говорю! Не беспокойтесь.
«Экая неуважительная! — поморщился генерал, — Избаловали ее мужики — одна на эскадрилью. Надо будет после полета хорошенько прочистить ей мозги, чтобы знала, как разговаривать с начальством».
Потанин подсадил его на крыло и в кабину, потом отойдя от самолета, вытянулся, взял под козырек, непонятно почему восторженно тараща глаза. А помахал на прощание не ему, своему генералу, а, похоже, летчице — со сладенькой прохиндейской улыбочкой. Ну ясное дело: разве этот сердцеед-юбочник пропустит смазливую рожицу? Даже в боевой обстановке умудряется шастать ночами: не случайно же утром доложил о ночной грозе. «А у нас только побрызгало…».
Что поделаешь — жизнь берет свое. Да оно и понятно, правильно, иначе и сама-то война теряет свой смысл, ведь в конечном счете ведется она ради жизни. Хрупкой и прекрасной своей хрупкостью, вот как эти капли на целлулоидном козырьке кабины — дрожащие под ветром, мерцающие голубым светом, словно июльские звезды, готовые исчезнуть в следующее мгновение…