— А почему бы нет, черт побери! — Майор достал из нагрудного кармана трофейный русский «Беломор», зубами прямо из пачки вытянул папиросу, щелкнул зажигалкой. Все это с подчеркнутой легкой небрежностью. — Даже при теперешнем нашем состоянии я не сомневаюсь в успехе. Хотя за эти дни у нас выбита половина танков. Сотня танков осталась на дивизию, представляете?
— Маловато… — посочувствовал Крюгель.
— А все потому, что мы или разучились воевать, или в штабах сидят невежды. Да, да, это я говорю вам, как представителю высшего штаба! Где видано, чтобы танки прорывали оборону? Это дело пехоты, а танки предназначены для ввода в прорыв и развития успеха. Азбучная истина, доннер веттер!
— Возможно… — Крюгеля несколько смутила чрезмерная напористость танкиста. — Но, очевидно, пехотных частей не хватает. Это, во-первых. А во-вторых, подвергать критике приказы высшего командования…
— А, бросьте валять целомудренника, оберст! — Майор опять с дерзким смехом хлопнул пилоткой о ладонь. — Ведь вы боевой офицер — я вижу по наградам. И наверно, еще помните славное утро «Дортмунда»[15]? Угадал?
— Верно. Я начинал у Белостока.
— Так зачем же кривить душой нам, старым фронтовикам? Я эльзасец и горжусь своей прямолинейностью. Я люблю воевать, как когда-то любил мотоциклетные гонки. Но, черт возьми, давайте же воевать грамотно! Зачем бросать нас, танковую гвардию, на минные поля и противотанковые пушки?
— Война — это сплошной узел неожиданностей.
— Конечно. Но вы для того и сидите в штабах, чтобы предусмотреть их, предвидеть. На то вы и называетесь оперативными работниками.
— Но я, между прочим, не оператор, а инженер-строитель.
— В самом деле? Так какого дьявола мы спорим с вами, оберст? — Танкист удивленно вытаращил черные, навыкате глаза, расхохотался. — В таком случае идемте, я предложу вам завтрак. И постараюсь связаться с командующим по телефону.
Командир полка цепко ухватил Крюгеля под локоть, повел к себе, попутно объясняя, почему именно он недолюбливает, даже не терпит «этих чванливых пройдох-операторов из высших штабов». Они учат тому, чего не умеют делать сами.
У майора-танкиста, как и у его галльского любимца «герра Питера», оказался задиристый, истинный петушиный нрав — в этом Крюгель воочию убедился, как только они спустились в командирский, наспех оборудованный блиндаж. Не успел Крюгель опорожнить солдатский котелок, а Бренар уже переругался с полдюжиной штабных телефонистов и вышел на командующего армией.
Телефонную трубку на длинном выносном шнуре майор не передал Крюгелю, а легко и небрежно бросил — точно в руки, как перебрасывают друг другу кегли опытные партнеры.
— Говорите, оберст! Генерал Гот у аппарата.
Слушая полковника Крюгеля, командующий раздраженно пыхтел в трубку (слышимость была отличной). Затем хрипло и резко сказал:
— Чепуха! Если вы приехали инспектировать оборонительные позиции, так меня они вовсе не интересуют. Тем более на харьковском направлении — я не собираюсь туда возвращаться. Совсем не собираюсь, вы слышите, оберет? Я завтра буду в Курске. Вам понятно?
— Яволь, герр генерал!
— В таком случае нам не о чем больше говорить.
— Но господин генерал! У меня пакет от начальника инженерно-саперного управления генерала Якоба. А в нем, как я полагаю, предписание самого фюрера.
Очевидно, это подействовало. Командующий помолчал, гулко кашлянул в трубку.
— Тогда возвращайтесь в Белгород, оберст, и передайте пакет генералу Бернуту, моему начальнику штаба. Да! Что там у вас за музыка бордельная слышится? Впрочем, понятно: вы же говорите от этого Бренара…
Крюгель недоуменно положил трубку, только теперь заметив, что майор-танкист, разглядывая карту на походном столе, тихонько наигрывает на губной гармошке веселый мотивчик. Ну да, эльзасский старинный вальс «Три бука росли у дороги…».
— Что, бодается старик? — сочувственно подмигнул майор. — Между прочим, терпеть не может музыку. Признает только одну «симфонию» — лязг танковых гусениц.
Крюгель огорченно вздохнул: надо было возвращаться. Жаль, что неспокойная, тревожная ночь потрачена впустую, а теперь к тому же предстоит дневной обратный путь, еще более трудный и опасный.
На севере уже громыхала артиллерия, утробный гул волнами накатывался оттуда. Всходившее солнце никак не могло пробиться сквозь космы густой пыли: по проселкам, прямо по целине, срезая гусеницами линию горизонта, двигались танковые колонны. Воспаленный солнечный глаз, багровый и тусклый, нырял в черной клубящейся полене. Это было похоже на разгорающийся пожар.
Майор Бренар сопровождал Крюгеля к машине.
— Я понял, что вам сказал генерал: отступать нам нельзя. Потому что мы сделали ход ва-банк. Или — или. Если проиграем это сражение, значит, проиграем всю войну. Не останется никаких надежд.
Крюгель хотел сказать, что ему лично все это было совершенно ясно еще после Сталинграда, а тем более теперь, когда англо-американские войска два дня назад высадились в Италии, — Германия никогда не выигрывала войну на два фронта. Но он понимал, что говорить этого не следует, хотя бы потому, что перед ним не тот собеседник. Майор-танкист был из когорты кое-где сохранившихся еще с сорок первого года бесшабашных «спортсменов войны», азартных, самоуверенных, не умеющих и не желающих рассуждать. Жизнь только начинает их подталкивать к этому, и полное отрезвление наступит не скоро.
— Зачем же такая категоричность? — скупо усмехнулся Крюгель. — Я полагаю, что для пессимизма нет оснований: наша армия достаточно сильна. Кстати, как показали себя новые тяжелые «тигры»?
— Машина, конечно, хорошая. Но их пока очень мало, к тому же они не вполне оправдали надежды. «Тигр» силен лобовой броней, а борт его не выдерживает даже танковые русские пушки. И потом технические недоработки. Я вчера бросил на дороге свой командирский «тигр» — забарахлил и отказал мотор. Сегодня иду на старом испытанном T-IV.
— Ну что ж, желаю успеха, майор! Как говорит фюрер: «За нами провидение». Хайль Гитлер!
— Зиг хайль! — Танкист выбросил вверх правую руку, а левой ловко открыл дверцу автомобиля. — Скажу откровенно, герр оберст, вы мне понравились, как содержательный человек. Хочу дать добрый совет: перехватите где-нибудь другую машину. Днем опасно: не ровен час, таранят наши. Тут такая неразбериха!
На всякий случай майор предупредил, что опознавательный сигнал «я — свой» — две белых ракеты. Это если на «доджа» вдруг вздумают спикировать «мессершмитты» или «фокке-вульфы».
— А насчет Курска можете не сомневаться: завтра к вечеру будем там. Слово Бренара! Сегодня мы разотрем Иванов в порошок своими гусеницами. Вот так!
Улыбаясь, майор стиснутыми ладонями выразительно показал, как именно будут отутюжены и стерты русские оборонительные позиции.
Дубняк уже окутался сизым дымом — оглушающе ревели танковые моторы.
— Готт мит унс! — крикнул на прощание Крюгель и подумал снисходительно: «Блажен, кто верует»… Только потом, отъехав, осознал, что подумал и сказал это про себя — по-русски.
2
Генерал жил цифрами. Они входили в сознание, обступали его с утра каждого дня, едва он просыпался, и сопровождали потом ежеминутно. Шел ли счет на десятки, сотни, тысячи — любая цифра была весома, значительна, непререкаемо решающа, начиная от общего количества боеготовых танков, боезапаса снарядов, горючего и до расчетных километров суточных бросков танковых колонн.
Здесь, в резерве, в тревожном затишье фронтового тыла, все эти цифры выглядели аккуратно-стабильными, четкими, надежными. Однако генерал знал, какую потенциальную опасно-стихийную силу таят они в себе до самой последней минуты перед сигналом атаки, в какие неожиданные драматические уравнения может расфасовать их вдруг огненная динамика боя! Цифры побед, цифры потерь, поражений — и во всех в них счет идет на человеческие жизни. Страшная и горькая арифметика войны…