Не лучшая из ее песен. Да и рифма кое-где хромает – смельчак, друзья. Но веки Джека уже опустились. Его удивительно роскошные длинные ресницы подрагивали, а легкая улыбка постепенно угасала.

Господи, как было бы хорошо засыпать так же, как засыпают дети! Мгновенно и так крепко.

– Спокойной ночи, мамочка! Я люблю тебя, мамочка! – Джек, уже пребывающий в полусне, чуть шевельнулся.

– Спокойной ночи, сынок! Я люблю тебя, Джек!

Дождавшись, пока дыхание сына станет ровным, Элайза поцеловала бархатную кожу его лба.

Она села, прислонившись к стене, ссутулилась так, как никогда не позволяла себе сутулиться на людях, и устало провела по лицу руками. Потом вздохнула и усмехнулась – то ли отчаянно, то ли весело.

В маленьком зеркале, висевшем на стене, было видно отражение ее кровати и смятых одеял.

Элайза научилась получать удовольствие там, где только могла, и потому позволила себе поддаться слабости и представить на своей кровати лорда ла Вея: белые простыни соскользнули с его тела, еще теплого ото сна, на подбородке чуть золотится щетина.

Никогда даже самое смелое ее воображение не рисовало ей картину такого… непроизвольного великолепия. Он носил свою красоту так, словно она не имеет последствий. Как будто это попросту то, что служит ему, королю, стране… Как будто его красота – не оружие, которое может повелевать целыми армиями, если эти армии состоят из женщин.

Она сначала робко, а потом с возрастающей уверенностью, одним пальцем медленно провела вдоль его воображаемого тела, каким она видела его в зеркальном отражении: покатый изгиб широкого плеча, грудь, инкрустированная твердыми буграми мускулов. Элайза почувствовала, как ее тело отзывается на эту игру воображения, оживает, чувствует возбуждение там, где оно уже давно ничего не чувствовало, да и не имело на это права – так считала она.

Наверняка Эдвард был под одеждой совсем не таким.

Она видела розовый шрам на коже лорда ла Вея. Ей стало интересно, сколько еще шрамов на его прекрасном теле и насколько они глубокие. При мысли об этом у нее подвело желудок.

Элайза глубоко вдохнула и с шумом выдохнула.

Возможно, жизнь уже не слишком колет ее со всех сторон шипами, но неожиданно к ней пришло ощущение напряжения от того, что она женщина, что она молода, что она хочет казаться красивой и обворожительной. Это заставило Элайзу почувствовать себя втрое больше, в то время как ее комнатенка стала казаться втрое меньше, а ее мучения – в три раза более сильными, потому что лорд Ла Вей был…

– Святой Господь, если ты так хочешь наказать меня за грехи, то я должна похвалить тебя за оригинальность, – прошептала она.

Элайзе доставляло удовольствие думать, что у Бога есть чувство юмора. Несмотря ни на что. Ей так хотелось, чтобы он даровал ей пять минут свободы от необходимости все время быть смелой и сильной, пять минут, чтобы она могла прислониться к сильной груди и услышать, как добрый, низкий голос, голос, которому она полностью доверяет, шепчет ей в волосы: «Все будет хорошо…»

У Джека свои мечты, у нее – свои.

Элайза забралась в постель и скользнула под одеяло, готовясь увидеть все это во сне. Она вытянула ноги и тут же, взвизгнув, рывком подтянула их к себе: ступни наткнулись на что-то острое.

Она зажгла лампу, отбросила одеяло в сторону и осмотрела постель.

Каштаны в кожуре! А кожура со всех сторон покрыта шипами. Она насчитала пять каштанов.

Само собой, это дело рук кого-то из прислуги.

Элайза одним движением стряхнула каштаны с кровати.

– Боже! – сердито проговорила она.

И дело даже не в каверзе, а в том, насколько сделавший это человек лишен фантазии.

На следующий день Элайза поняла, что преобладающим звуком в ее жизни стало позвякивание.

Связка ключей, которую она носила пристегнутой к поясу, то и дело озадачивала ее, порой она чувствовала себя с ней тюремщиком, а иногда – узницей, которая слышит, как тюремщик проходит мимо.

Элайза сама поднимала прислугу еще до рассвета. Это входило в обычные обязанности экономки, но она решила, что слуги будут есть за одним столом. Велев Мэри подбросить дров в камин в спальне лорда ла Вея, Элайза собрала всех слуг для совместного завтрака, состоявшего из хлеба с маслом, поданного с невероятным количеством разных консервов и… с жареными каштанами.

Элайза сама поджарила каштаны и аккуратно сложила их в маленькую фарфоровую плошку.

Она ни слова не сказала о том, где нашла каштаны. «Как вкусно», – только и произнесла она, когда ими лакомилась.

Элайза холодно наблюдала за лицами слуг: немигающее и безучастное лицо Долли, опущенные глаза Китти, взгляд Мэри, мечущийся между экономкой и кухаркой, абсолютно непроницаемые взгляды Рамзи и Джеймса, прихлебывающих дешевый черный чай. Надо будет купить чай получше.

– Я хочу, чтобы вы обошли каждую комнату в доме и сделали то, что сделали в кабинете принца. Мойте и отчищайте все до тех пор, пока блеск не ослепит ваши глаза. Начинайте с гостиной, в которой принимают гостей. Окна тоже надо помыть.

– Понадобится не меньше недели, чтобы отодвинуть мебель, скатать ковры и… Идет дождь – мы не сможем выбивать ковры… – принялась возражать Долли.

– Пусть это займет столько времени, сколько необходимо, – с улыбкой парировала Элайза. – Я проверю каждую комнату, которую вы объявите прибранной, и сама решу, закончили ли вы там уборку. Приступайте сейчас же, пожалуйста.

Итак, ее день начался с многообещающего и ритмичного стука палок по выбиваемым коврам, который доносился через приоткрытое кухонное окно.

Потом Элайза разбудила Джека, умыла его и с поцелуем, джемом, хлебом и яблочным пирогом отправила в дом викария вместе с Лайамом и Мегги Плам, которые работали в «Свинье и чертополохе». Вся ее жизнь представляла собой хорошо продуманную схему.

Перебрав ключи в своей огромной связке, Элайза принялась осматривать шкафы, где хранились белье, серебро и фарфор, а также дорогие продукты вроде сахара.

В шкафу с бельем она обнаружила стопку отличных льняных простыней, правда, пожелтевших и ставших маслянисто мягкими от времени и стирки, а теперь еще и покрывшихся плесенью. Ей стало интересно, принадлежат ли они лорду ла Вею и посылал ли он за ними.

Элайза прикоснулась к одной простыне и словно приоткрыла портал времени. Она перенеслась во вчерашнее утро, когда простыня сползла с его широкой груди, представила его сонные золотисто-карие глаза, золотистые искорки, поблескивающие в его бакенбардах, и…

Она тут же отдернула от белья руку.

Вероятно, ей можно трогать только мешковину или что-то колючее. Но ведь и сам лорд Ла Вей смахивает на мешковину в образе человека – каждая стычка с ним завершается невыносимым для нее новым наказанием.

Ее сердце дрогнуло, когда она подумала о том, что намеревается сегодня сделать, и о вероятности того, что он ответит чем-то, кроме благодарности.

Элайза глубоко вздохнула. Она точно знала, что поступает правильно, выбрав единственный верный способ – принимать на себя его «признательность» ради душевного равновесия всех, кто находится в доме.

Она поставила перед собой фарфоровую чашку, высыпала в нее из бумажки толченую кору ивы и вылила туда же оставшийся в чайнике кипяток. Настой должен постоять хотя бы полчаса. А пока она займется серебром.

Элайза открыла большой ларец с серебром, скрипевший, как саркофаг. «Это просто замечательно, – подумала она. – Такой звук разбудит и мертвого и вскроет любую попытку воровства».