Лешка пошевелил спросонья губами, потянулся и сел.

В окошке синело — видно, занималось утро.

Непонятно было: то ли он лежит в хате на печке, то ли еще где… На перевернутом вверх дном чугунке, из которого ели кашу, сидел и курил Трефа. Автомат стоял у него промежду ног, как лопата.

— Станцию не прокатили? — спросил Трефа.

— А какая была?.. — спросил Лешка.

— Соболевка, кажись. Политрук говорил. Об вас беспокоился.

— Не. Наша Лопатино. Теперь скоро.

— Разорили вас?

— Жизни ж никакой нету!

— Земля, гляди, отощала?

Лешка почесал в голове:

— Какой разговор!

— А пожечено хат много?

— Одни трубы. Все пожгли… Ничего, начнем строиться. Лесов у нас много.

— А настроение? — Трефа трогал пальцами губы, лицо его было взволнованно, серьезно, с каким-то глубоким выражением, как будто он только что постиг таинственную мудрость жизни.

— Бабы терпят пока.

— А все ж? — пытал Трефа.

— Похоронка у кажной почти семьи. Мужчин многих побили. Старики с бабами да мы работаем. Тут и спрашивай.

Трефа показал кулак в сторону немцев, где еще грохотала война.

— Мракобесы! — гневно сказал он и замолчал надолго.

Мысли у Лешки были отрывистые, прыгали с одного на другое. А Трефа упорно, неотступно тянул одну мысль — о земле и хлебе. Лешка спросил:

— Вы еще Берлин не взяли?

— Покуда рано. Еще до него, до сволочи, идти сколько!

— Бо-ольшой небось? — протянул Лешка и загоревшимися глазами оглядел форму Трефы: самому хотелось туда, брать Берлин.

— Здоровый. Но ребята расколотят. Нас вот на восток кидают — там тоже зашевелились, гады. А так бы показали кузькину мать!.. — Трефа сломал в пальцах пустую спичечную коробку, сжал ее, пристукнул кулаком по коленке и встал.

— Эй вы, фараоны, Лопатино! — весело крикнул толстогубый старшина из двери, со второй половины вагона.

— Откуда знает, что наша станция? — удивился Лешка.

Трефа ухмыльнулся:

— Забыл полковника? Приказал доставить в полной сохранности.

— Чудно, — сказал Лешка и радостно засмеялся.

Мотька задвигалась, зашумела своей шубой.

— Уже наша, Леш?

Колька тер кулаком глаза, бормотал:

— Приснилось, будто я лезу по горе булок… Ерунда какая, скажи!

Вагон стал. Трефа и еще двое, покряхтывая, вытащили наружу мешки с пшеницей.

— Покуда, хлопцы. Счастливо вам, — сказал Трефа, потоптался, потрогал рукой шапку и прыгнул в вагон.

Солдаты махали шапками и руками и что-то кричали, но ветер рвал и относил их слова. Мокрый и сильный ветер пахнул оттаявшей земной горечью, летошней прелью, весной.

Эшелон, тяжело погромыхивая, быстро пропал в рассветных сумерках. Лешка постоял около мешков, растопырив руки, оглядел землю, сказал:

— Ждите тут. Транспорт пойду шукать. Ничего, приспособимся. Теперчи живы будем.

Из-за покалеченной снарядом липы, провисая чуть не до земли, ползла брюхатая дождевая туча.

В первых числах сентября пришлось мне охотиться на куропаток. Погода стояла устойчивая, ясная; с утра белые мелкие облака открывали бездонную лазурь неба; в прозрачном воздухе, серебрясь на косых лучах, плавала тонкая паутина; небо мягко, не имея четких очертаний, как бы трепещущим шелком опускалось на землю. Деревья еще не скидывали листа и только кое-где багрово-красный, кленовый, уже начинал обрываться. Березы, осины и орешники, еще не тронутые, излучали золотистое сияние. Жестяные листья осин, налитые у черенков буро-рудым цветом, тихо шевелились и шуршали на легком ветре. На полянах, в затишье, стоял недвижно пахучий прозрачный воздух; стало глуше и печальнее в мире; только лесные одинокие родники звенели в побуревшей траве. Над оврагами, над мелколесьем вставали сухие теплые туманы, и во всем этом привольном и добром свете чувствовалась та отрада и покой, какой устанавливается ранней осенью. Однако на четвертый день охоты, которая была успешной, погода резко изменилась. Мы начали подаваться на север.

В Жиздренском лесу начались обложные дожди. Какая уж тут охота? Я убил лишь тощего селезня. Чугунов, работник райплана, сказал, глядя в землю:

— Надо в Глотушино еще двинуть. Самое близкое…

Пошли в Глотушино. С кустов и деревьев струилась вода. Угрюмое, разорванное в клочья небо висело на макушках старых седых елей. Чугунов — коренастый, косолапый, угнув голову, двигался бесшумно, как приведение. Я с трудом поспевал за ним. Мы шли долго, а Глотушина все не было, все тянулся мокрый лес да изредка дорогу пересекали мрачные овраги.

— Левей бери, в Каменный Угол как бы не попасть, — произнес Чугунов озабоченно.

Каменный Угол — топкое, комариное болото. Мы взяли значительно левей, пошли по цепким кустарникам, вминая их в раскисшую землю. И, сколько ни шли, Глотушино как провалилось. Чугунов подумал, снова глядя в землю, сказал:

— Теперь, значит, правей надо.

Пошли правей. Не прошли и трехсот шагов, как Чугунов опять за старое:

— Левей бери.

Взяли левей. Покрутились по замкнутому кругу, уперлись в овраг. Чугунов поглядел в небо.

— Дрянь лето, — вздохнул он. — Атом действует, дери его маковку.

Чугунов прислушался к чему-то и побежал. Поддерживая руками полы, я кинулся за ним следом. Мы услышали треск падающего дерева. Звук, похожий на то, как плюхается в воду что-то огромное, замер в мокрой непроглядной тьме. В короткую, пугливую тишину вклеился быстрый встревоженный говор людей. Говор был смутен, его заглушил на редкость звонкий, высокий голос.

Чугунов приостановился, послушал и сказал:

— Егоркин. Это точно. Зацапал, видно: ловкачи лес воруют.

— Зачем?

— Тугой на соображение? Частный сектор: левым путем на Кубань вывозят. Там-то земля выбритая, вольница. Вот ловкачи втридорога и рвут за древесину. Иные сорок рубликов за кубометр. Ловка-а?..

Эти слова Чугунов договорил уже на дороге, которая вползала в долину, налитую фиолетовыми сумерками. Впереди, в чернилах сумерек, далеко, призывно и робко светлел огонек.

— Это его, Егоркина, хата, — сказал Чугунов, пристально всматриваясь прямо перед собой.

— А он кем же работает?

— Лесником. Техникум кончил. Ему место в какой-то большой конторе выгорало. Аж в областном центре.

— Чего же не пошел?

— Тут и закавыка! Характер — огонь с музыкой… — Чугунов помолчал и прибавил; — Новый тип — вот оно что.

— Позволь, что же за тип?

— Попер против излишней собственности, — Чугунов ткнул в пространство рукой. — И с жинкой на этой почве разрыв. Жинка — она свою линию ведет. Чтоб по дому все, значит, было. А Егоркин спать норовит на голых досках. И пошла карусель. Тип, да и все, дери его маковку… Да вы сами его увидите. Прозренье ума или черт его душу знает, и не такой уж безвредный — пример-то заразителен для молодежи. Таким ведь любят, знаете, поклоняться.

Мы еще немного прохлюпали по черной грязной дороге в сторону помигивающего огонька. Близко послышалась ругань — яростная, дикая. Ругался при свете фонарика толстый мужчина в плаще с капюшоном. Высокая сутулая фигура Егоркина (его мне показал Чугунов) была нема, но неукротима; светом фонарика он, казалось, жег браконьера.

Постепенно крики затихли. Где-то на дороге, левей, фыркнул мотором грузовик. Мы с Чугуновым оказались почти что возле самой хаты на небольшой поляне. Здесь не было ни частокола, ни изгороди, ни плетня, которые извечно сопутствовали всякому сельскому и лесному жилью. Прямо посреди пустыря темнела хата, к тому же, к нашему удивлению, оказались отпертыми двери, которыми тихонько поигрывал ветер. И тотчас, как только мы с Чугуновым захлюпали ногами на низеньком крыльце, из загадочной избяной глубины выплыла маленькая фигурка в белом. Неожиданно вспыхнувшая молния осветила девочку лет десяти, худую, с растрепанными волосами и как бы дикую; пошевелив сонными большими губами, девочка опять испуганно оглянулась на нас и скрылась в хате. Я шагнул за Чугуновым в темное пространство через порог. Сонная теплота разливалась в избе.