Неожиданно налетевший ветер отнес слова женщины, разорвал их на клочки, и они понеслись по утренней, умытой росой земле. Они канули в невиди, слились с высоким чистым звуком — звуком могучего моря.

Женщина поднялась, ветер набросился на ее седые распущенные волосы, рванул их с молодой утроенной силой.

Она вытянула руки в сторону дюн, к востоку, замерла в немой мольбе. Красное, огненное солнце всплывало над легким призрачным туманом, над той необозримой страной, чужой и громадной, куда был обращен взор женщины, матери.

— Будет еще теплое лето, — сказала она тихо.

— Пора бы, — сказал я.

— Слишком много было холодов.

— Что верно, то верно.

С востока все выше и выше пробивался чистый свет.

А женщина повернулась в обратную сторону — на запад. К земле прижимались рваные клочья туч, углисто-черные у самого горизонта, наползали зловеще и угрюмо. И она пошла, маленькая и одинокая, отягощенная невыплаканным горем, в сторону черных туч, которые все еще клубились над морем, над пароходом, ждавшим конца шторма, чтобы плыть в Ленинград.

Почтовое окошко маленькое: виден стол, на котором тетя Рая обычно раскладывает свои журналы, синий почтовый ящик и плакат на стене: «Товарищ, не кури и не плюй». Скучно. В разгар дня к окошку «До востребования» почти не приходят: с самого утра побывало всего человек десять.

В Глуховске живут десять тысяч человек, в нем обувная фабрика, ресторан, баня — городок как городок. Вечером можно пойти в кинотеатр «Космос», или в Дом культуры, или на веранду танцев, но там толкаются, и дорогой билет, и не напасешься обуви — одно разорение. На «шпильки» уже невозможно смотреть, а новые еще даже не улыбаются: на пятидесяти рублях не очень-то разбежишься.

Три дня назад Катя купила заграничную помаду. Губы получились такие яркие, что испугалась их сама и посмывала краску. А теперь почему-то расхотелось делать и перманент — сидела на службе серая, как ворона.

Все-таки ужасно несправедливо получается: одна красавица, другая дурнушка, а душа-то есть и у той, и у другой. Великий писатель верно сказал, что каждый человек рожден для счастья, как птица для полета. А какое ждать счастье ей, Кате, со своими скулами, да вдобавок еще поналезло пропасть веснушек? Вчера она слышала, как на кухне соседка Вострецова говорила: «Если и выйдет Катька замуж, то за какого-нибудь урода или пьяницу». Катя сперва хотела побежать и выцарапать глаза Востряковой, но получилось просто: как дура расплакалась. Утром на службу Катя шла чинная и недоступная, выше людских сует — она уже знала, что будет жить с мамой, а когда и ее не станет — одна. Кате очень понравилось свое самоотречение от земных радостей, ей чуточку стало легче, спокойней на сердце. Работу она любила, но не такую, как теперь, нынче шла одна тягомотина. Катя любила очередь у своего окошка. Ей особо нравились студенты — те всегда веселые, с голодными глазами и говорят комплименты. Терпеть не могла Катя пожилых плешивых мужчин с блудливыми глазами и напудренных женщин, которым по тридцать или тридцать пять; она веровала, что у всех у них семьи, а за почтой «до востребования» ходят, чтоб назначать тайно свидания.

Прошлый год Катя не выдала сорок шесть писем какой-то Мышкиной. Ей писал заведующий парикмахерскими Рогачев, клялся бросить троих детей и жену-старуху и жаждал «соединиться узами по жаркой любви». Катя холодно и гневно глядела в напудренную переносицу Мышкиной, говорила одно и то же:

— Вам ничего нет.

Мышкина бегала жаловаться в контору, и через несколько дней на столе заведующего лежали письма Рогачева. Катя вместо раскаяния поняла лишь свою оплошность: зря не пожгла их. Тимохин, заведующий, вынес Кате выговор, читал полтора часа мораль — толстый, со спутанными волосами. Когда Катя уходила, Тимохин вылез из старого плетеного кресла, подошел к двери, взял Катю за пуговицу на кофте и сказал неначальственно:

— Ты душу-то запрятай… Работа, понимаешь!

Катя подняла брови, посмотрела Тимохину в лицо и вышла, не проронив ни слова.

Глуховск нравился Кате больше всего на свете. Нравились сугробы зимой, а летом заливные луга за рекой Можаркой, запахи укропа и огуречника в огородах, базар с конями, гусями и поросятами. На базаре пахнет овсом, земляникой, ряженкой, конями, людским потом. Больше же всего Кате нравилась осень — не поздняя, когда на Глуховск наваливались дожди, лезли из-за бугра тучи, а ранняя, в голубой паутинке, с запахом яблок и тянклым, чистым опалым листом. Листопадом забивает улочки: и кленовыми лапчатыми, мелкими, свернутыми в трубочки липовыми, и тополиными, и похожими на пятикопеечные монетки листьями молодых берез в аллее Победы. Люди ходят по листьям, как по нарядным шуршащим половикам. Листья налипают на скаты колес, на подошвы ботинок, их волокут в дома, боясь счистить, оставить за порогом солнечный зной уходящего лета. Здоровый воздух осени возбуждал энергию. Катя тогда прошлой осенью хотела неожиданно уехать подальше: на целину, в Казахстан. Взяла расчет, сидела уже на вокзале с чемоданом и авоськами. Пришел поезд, свистнул, из ноздрей паровоза ударил синий дым, от колес пахнуло мазутом и жаром. Катя же, опять неожиданно, повернулась и почти побежала прочь от поезда домой.

Часто думала Катя о счастье. Думала, глядя на напудренные носы женщин, которые поглощали взглядами ее, Катины, руки. Неужели они ждали свое, нужное, без чего не жить, счастье? А как же то, что создали раньше, в семьях — ведь, наверно, хорошие слова говорились, светились глаза, — было же, было.

Счастье… А может, она просто вздорная девчонка, может, эти конверты, которые текут через ее руки, — это и есть их, людей, счастье?

Вот как сложно, ума просто не хватает! Кате хотелось бы жить спокойно в своем самообречении. А было все-таки плохо, тоскливо, одиноко, и смех был грустный, чужой какой-то. Она не стала ходить в парк поздно вечером — там под деревьями шептались парочки, слышался шорох ласковых, нежных слов, смеялись девчонки.

Прошлой осенью Катя много думала о замужестве. Справила три платья, туфли на «шпильке», гарнитур, бегала искать разные безделушки: слоников, Буратино, пудреницы. Ее мама, Серафима Григорьевна, вздыхала, тайно надеясь, что в дом скоро придет парень и все ее материнство перейдет и на него, как на сына. Но покупки так и остались… безделушками.

Теперь, ранней весной, эти хлопоты с выдуманным замужеством казались Кате смешными и грустными.

Тянулся апрель — мокрый, в дождях. Снег почернел, ссутулился под речным обрывом. В полдни, когда припекало, дымилась капель, под стрехами зазвонили сосульки, из полей толкался в город бесприютный ветер, гудел железом на крыше почты. Лохматые грязные воробьи лезли в Катино окошко: она крошила им хлеб, и дошло до того, что они лезли внутрь, бегали по столам, по бумагам, по солнечным плиткам на полу. Катина сослуживица Летучкина шаркала по полу щеткой, ругалась злыми словами Кате казалось невероятным, что у такой женщины может быть добрый, заботливый, интересный муж, — он приходил к концу смены, всегда с кошелками, сумочками, с молочными бутылками, подтянутый, в отутюженных брюках, с седыми висками. Жену он называл странным именем Фофа. Летучкина глядела на мужа, как на воробья, захлопнутого силком: сколько ни трепыхайся, вырваться не удастся.

«Фофа», — думала Катя, когда Летучкина уходила на улицу, величавая, точно памятник.

Однажды, уже в начале лета, Катя услышала:

— Возьмите паспорток: моя буква «л». — В окошке появилась круглая, с розовой плешью голова.

Его фамилия оказалась Левушкин, а звали Федор Арнольдович. Лет ему около сорока. Он был из тех, кои входили в Катин разряд «нехороших». Глаза были у него зеленые, молодые, а лицо дряблое, в морщинах, губы серые и все время почему-то подергивались. Левушкин вдруг стал ухаживать за Катей. Сперва она возмутилась, не позволила идти рядом с собой, но он пришел на другой вечер, и на третий, и на четвертый. Они шли по Нахимовской, потом сворачивали на Набережную, где меркло отражались в реке радужные огни, потом по Советской до конца. И тут, на пятый день их свидания, Левушкин взял Катину руку, прижал к боку (Катя чувствовала, как пружинилась под пиджаком подтяжка) и стал говорить о могучей силе полового чувства. Левушкин походил на какого-то актера из фильма. Катя то поддавалась потоку его слов, то холодно, недоступно глядела в широкое пористое лицо мужчины.