— Да.

— Мы можем взять на птичник, а когда вернешься — новых дадим. Иль ты их забьешь?

— Заберите на птичник.

— А огород мы выкопаем и картошку в твою яму сгрузим. Не беспокойся…

В середине дня она собрала чемодан. Провожали ее из Нижних Погостов Вера и Анисья. Они наказывали ей, что купить, и давали деньги. Вера просила купить туфли-румынки черного цвета на тонкой шпильке и шерстяную кофточку.

— Ой, Манечка, смотри, пожалуйста, чтобы каблучок вот такой был, то-оненький-претоненький. И носок смотри, чтобы узкий. А кофту, если будет, с белой оторочкой.

— Ладно, побегаю, не беспокойся.

— С ребятами-то построже, — вставила Анисья по-матерински. Все растрогались и всплакнули.

Машина рванулась; деревня покатилась прочь, обратно.

Через час, поднимая пыль, она неслась через Максимовку. Около знакомого забора Анохиных стоял в красной рубахе и в кепке Лешка с каким-то мужчиной. Машина проехала в двух шагах от них. Маша видела выражение лица Лешки: оно было грустное и упрямое. Они встретились на мгновение взглядами и разошлись. Все притихло кругом, ни одного звука не слышалось по деревне, даже грачи почему-то не шумели в березах. Горьким туманом застлало Машины глаза, все закачалось, поплыло…

Машина перевалила через холм, покатила дальше, все дальше, зеленым полем.

В Кардымове она купила билет до Смоленска, села в вагон и, оживленная, взволнованная, уехала к новому берегу своей жизни, — с прошлым, как считала, было покончено навсегда.

Ночью около Машиной хаты старая Егорьевна видела Лешку. Он сидел, согнувшись, на ступеньке крыльца и курил папиросу за папиросой. Где-то за околицей в зарослях речки стонала выпь, клики ее зыбкими отголосками неслись по Нижним Погостам, навевая тревогу.

После этой ночи Лешка неожиданно исчез из Максимовки, не было его и в Кудряшах в отцовском доме — говорили, что сильно сох по Маше, уехал ее искать или пропал бог знает где. А хата ее осталась еще стоять, пугая людей своей черной, продавленной крышей, подгнившим крыльцом и маленькими окошками.

Над тундрой еще падали и тотчас гасли холодные звезды. Еще густо синело от сумерек небо, и были слегка видны облака на восходе, где томилось, ожидая своего часа, солнце. Была предутренняя, глубокая тишина, изредка нарушаемая лишь тонким писком мышей. Лето на убыль шло в здешних местах, от болот поднимался волглый пар, пахло горечью от последний, каких-то желтеньких мелких цветов.

Подопригора пошевелил рукой — подчинилась. Это обрадовало его, но остальное тело он пока не чувствовал. «Дернул же дьявол лететь в этот мерзкий туман!» — подумал он и пошевелил ногами. Ноги тоже немножко повиновались. Особенно правая, которую он всегда любил за то, что она редко уставала и могла идти пешком хоть через всю тундру. Левую ранили в войну, давно, но она все не набиралась полного здоровья, и мускулы ее были слабее, чем у правой.

Подопригора еще раз растер пальцы левой, тоже ожившей ноги и понял, что тело его невредимо. Он внимательно осмотрел кабину. Всюду валялось «небьющееся» стекло, и кабина стояла не ровно, а криво и несколько торчком.

Константин Чистяков, второй пилот, с которым Подопригора летал четвертый год, полулежал рядом, с поцарапанным кровоточащим лицом, упирался ногами в фюзеляж. Он порывался что-то спросить, но губы были беззвучны и вялы. Подопригора сказал ему:

— Осмотри рацию.

— Она разбита… — проговорил наконец Чистяков. — Как чувствуешь?

— Кажется, нормально.

— У тебя, видимо, было легкое сотрясение.

— И те тоже целы? — Подопригора кивнул в сторону хвоста, увидев сквозь обломки фюзеляжного стекла две смутные фигуры: высокую тощую унылую фигуру солдата и маленькую круглую — того пассажира в коричневом пиджаке, которого он при посадке назвал про себя Чичиковым. На самом же деле его звали Семеном Павлюхиным. У него одного был вещевой мешок. Другие же были с пустыми руками.

Они выбрались из покалеченной кабины. Чистяков спрыгнул первым на землю; солдат подбежал, согнулся, и Подопригора сел ему на спину, точно на бревно: чувствуя приступ тошноты, вдохнул в себя воздух. Кругом еще сочилась светлая, с полной луной и звездами, короткая мгла тихой ночи. Синей дорогой-просекой угадывался Млечный Путь. Далеко где-то раздумчиво, картаво бабахал гром, заглушая тоненький гуд комаров.

Не верилось, что все это произошло с ними, а не с другими людьми, о чем иногда читаешь в газетах или смотришь в кино.

Солдат был самый молодой среди них, ему шел двадцатый год, но своей громоздкостью, нескладностью и хмурой сосредоточенностью на лице он выглядел гораздо старше, хотя, посмотрев на него, нельзя было почему-то не улыбнутся.

При взгляде же на Павлюхина пропадало всякое подобие улыбки: на него можно было смотреть только с напряжением.

Было два часа восемь минут. Ночь сломилась и шла на убыль, чуть-чуть светлело на востоке, словно там брызгали жиденьким, снятым молоком. Дымившийся костер еле спасал их от гнуса. Подопригора приказал ложиться спать. Он был просто первый пилот и не имел власти над остальными тремя, но в минуты опасности из случайно собранных вместе людей всегда найдется старший, Потому что кто-то должен вести остальных, и они пойдут за ним, даже если потом придется жалеть или расплачиваться за ошибки.

Первым проснулся солдат и начал скручивать шинель в скатку. Остальные еще спали, и он подумал, что с ними, с гражданскими, в данной обстановке наберешься беды, вздохнул и задумался. Время как раз было такое, когда у него на Кубани, где он родился, начинали поспевать арбузы и в станице на рассвете, наверно, у плетней целуются девчата, которые нравились и ему, — он чуть не каждой, по юношеской глупости, предлагал жениться.

«Я был несозрелый». Солдат еще раз вздохнул, пошевелил руками около себя, осваивая местность, как во время ночных марш-бросков, и пожалел, что получил по командировке деньгами, а не продуктами. «Это я допустил колоссальную ошибку», — подумал солдат, аккуратно причесал жесткие темные волосы и надел фуражку.

В тундре было тепло, лето еще жило на этой земле и в воздухе, оно лишь притомилось, и уже ничем не пахло, и ждало своего часа, когда придет холод и ему нужно погибнуть.

Подопригора встал и подошел к самолету. Он угрюмо осмотрел машину: сломано крыло и повреждена система управления. Ему было очень жаль расставаться со своим «ишаком», на котором он налетал много километров и попадал во всяческие передряги, но выходил из них невредимо. Однажды у него отказал мотор, он посадил машину в овраг, пассажиры обезумели от ужаса, а он им сказал: «Стерпит! Чего там, я его знаю», — он похлопал с любовью самолет по крылу.

Сейчас все было кончено.

Подошедший Чистяков спросил:

— Ты горючее не проверил? Возможно, шлепнулись из-за него?

— Что-то стряслось с рулевым устройством. Я отлично помню, как оно отказало, — сказал Подопригора.

Он залез в кабину, перетрогал мертвые приборы, которые не светились своими зелеными и красными глазами в серой полутьме; убедившись, что ничего сделать невозможно, он выпрыгнул на землю, погладил заплаты на животе «ишака» — знал каждую заклепку, — круто повернулся и пошел не оглядываясь, Трое молча пошли за ним. Оглянулся только один Павлюхин, он с удивлением подумал, как это люди быстро расстаются с добром, ради которого живут на свете, и непонятно им, легкомысленным, что так нельзя, без штанов можно остаться в старости.

Мгла редела. Тундра незаметно пробуждалась. Выгорел и едва угадывался дымный Млечный Путь. Пролетел большой жук по надобности, на работу; чибис вспорхнул у самых ног, проплакал над ними и унесся на болото.

Подопригора развернул планшетку с картой, повел глазами по району тундры. Он ее знал хорошо за многие годы полетов, и даже любил, и сердился, когда ее называли то тюремной, то серой, как солдатское одеяло, землей, хотя она и была серой, унылой, без светлых березовых лесов и оврагов с речками. Да, тундра — это нескончаемые болота, лишайники, мхи, долгие лютые зимы. Тундру мог любить только лишь тот, кто с нею породнился, кого не пугали ее немые, пустынные пространства с волчьим вытьем. Подопригора летал восьмой год над тундрой; его переводили в среднюю полосу, на хорошо обжитые авиалинии, но он остался тут, хотя жена его ругалась и настаивала… Сейчас они находились примерно в трехстах километрах от Верховинска, в который вчера вылетели строго по расписанию. Это был ближайший город — туда и требовалось теперь медленно продвигаться. В другой стороне, ближе Верховинска, примерно в ста километрах, было оленеводческое хозяйство; в прошлом году Подопригора туда летал, но теперь идти к нему опасно: совхоз свободно мог переместиться с оленями на лучшие пастбища.