— Ну, пожалуйста. Вы зайдите в комнату.

Катя шагнула через порог, как через яму. Запах духов и чего-то еще мятного, душного плыл из другой, смежной комнаты. Со стены справа устремились на нее знакомые веселые глаза Боровикова, и Катя удивилась, как же Елизавета Егоровна не стесняется, не боится его глаз?

— Я слушаю, — нетерпеливо поторопила ее Елизавета Егоровна.

— Боровиков, видно, зря на почту ходит, — сказала Катя трудно, точно языком повернула камень, и обрадовалась вдруг изменившемуся лицу женщины.

— Простите, какое вы к этому имеете отношение? Не понимаю…

Катя переломила ее взгляд:

— Все понимаете!

— Странно… Кто вы такая? Это наша личная жизнь.

— Я с почты «До востребования», — гордо сказала Катя.

В коридоре послышались шаги. Елизавета Егоровна съежилась, подняла тонкие брови, поправила смятую прическу, неловко усмехнулась и устремила взгляд на дверь; шаги застучали, однако выше, по лестнице.

— Вы сегодня должны написать ему письмо. Всю правду, как есть.

Брови Елизаветы Егоровны поднялись выше, и она долго молчала.

— Вот как! Вы мне приказываете? — спросила она насмешливо.

— У меня такая служба, — смущенно сказала Катя: ее бодрость и решимость куда-то пропали, но лишь на одно мгновение.

— А как он там? Он в гостинице устроился? — вяло осведомилась Елизавета Егоровна.

— Нет. Ему дали квартиру. Из двух комнат и кухни. И газ к нам подводят. А Дворец культуры уже работает, — соврала правдоподобно Катя. — У нас и ресторан взаправдашний.

Елизавета Егоровна опять странно, одними полными губами, усмехнулась:

— Сколько километров от станции этот Глуховск?

— Да какие там километры! Станция в самом городе. Летом красиво, к нам даже из Москвы один писатель жить приезжает. Вы, может, слышали? — назвала Катя писателя.

— О, такая знаменитость!

— И в магазинах у нас все есть, — похвасталась Катя.

— Конечно, я верю — материальный базис и культура народа прогрессируют и у вас в Глуховске. — Елизавета Егоровна, зевнув, потянулась к столику и закурила.

«Прогрессирует…» — язвительно подумала Катя, но сказала о другом:

— С дорогами только неважно. Но это же не главное, правда?

— Правда, — кивнула головой Елизавета Егоровна. — С точки зрения большой идеи.

— И Москва не сразу строилась, — добавила Катя и потопталась на месте: надо было уходить, чтобы поспеть к вечернему поезду, а она все медлила.

— История доказывает, что не сразу, — выпустив колечко дыма, согласилась Елизавета Егоровна.

Катя вспомнила и про афиши об открывающейся и Глуховске художественной галерее, но, взглянув в лицо Елизаветы Егоровны, ничего не сказала и пошла к двери.

Елизавета Егоровна вышла следом за ней в коридор, постояла, послушала шаги. Внизу бухнула дверь. Она быстро вернулась в квартиру, открыла окно и увидела свою гостью.

Катя стояла посреди площади с растопыренными руками. Милиционер показывал ей рукой на конец улццы Первомайской, где находился вокзал. Там было красное, огненное, как акварель, небо после грозы. Елизавете Егоровне сделалось нехорошо, страшно, и она отчего-то заплакала.

В вагон Катя села через полчаса. Ей хотелось скорей к себе домой, в Глуховск. Большой шумный Смоленск и Елизавета Егоровна уже не жили в ее сознании. Глуховск же был не просто городком, где она выросла и прожила все свои неполные восемнадцать лет, — он был еще дорог тем, что там жил теперь Боровиков. Сладкое, непонятное чувство поднималось в сердце при одной мысли о нем. Катя даже прижала руки к упругой груди, боясь, что сердце опять опустеет.

Поезд гремел и гремел, все ближе к Глуховску. Катя не могла уснуть, она ходила как неприкаянная по вагону, а сердце тюкало молоточком и пело.

«Это я всю пою, — размышляла она, — то есть не я сама, а кто-то другой во мне… Боровиков».

В окно Катя видела, как в ночи рождалось утро с зеленым смутным светом и далекой светлеющей зарей. Над дальними темными лесами еще лежала мгла ночи, но в полях уже сквозил жидкий живой зеленый свет, уже открылась белеющая, вьющаяся по мирной привольной долине дорога и пестрое, счастливо ночевавшее на лугу стадо коров.

Катя удивилась, что она так и не ложилась спать, и совсем не хочется.

Вот и Глуховск. Наконец-то!..

По улице полз туман, и сквозь него пятнами проступали дома, как в деревне утром. От заборов пахло парным молоком, лопухами, дымом. Звонко журчали в подойниках струи молока, пели петухи — наверно, к хорошей погоде. Катя пошла по сонному еще берегу, надеясь увидеть Боровикова, — как раз в эту пору он ходит купаться. Но его не было, а только виднелась над туманом голова старика Гмузина, который каждое утро ловил тут рыбу. Сняв ботинки, Катя вошла по колени в воду и начала умываться. Ей во всем хотелось походить на Боровикова, и она счастливо засмеялась.

— Какая ты нынче, Катюша, красивая! — заметила тетя Вера, работавшая в школе уборщицей.

— Я? Я обычная, — весело отвечала ей Катя, а в груди пело: «Да, да, и я стала… красивая!»

На кургане стоял Боровиков с полотенцем на плече и тоже смотрел на Катю.

— Здравствуйте, — сказал он, — где это вы пропадали?

Катя растерялась и долго молча смотрела на него.

— Вы красивая сегодня, — сказал Боровиков, залюбовавшись одухотворенным лицом девушки.

А Катя все молчала, перекатывая ногой камешек.

— Если желаете, мы можем в кино пойти. На восемь тридцать, — Боровиков скатал в комок полотенце и пнул его кулаком. — На «Коллегов».

— Я желаю, — почему-то шепотом и часто дыша сказала Катя.

— Ровно в восемь я буду вас ждать. Идет?

— Хорошо, — снова шепотом сказала Катя.

Боровиков о чем-то задумался, глядя вдаль.

Внизу были видны весь городок, и заливные луга, и пестрое стадо коров за рекой, и дорога, которая шла далеко и ровно, как будто на самый край света.

— Я уже у вас привык, — сказал Боровиков. — Жить можно. Ничего.

— Ничего, — сказала Катя.

— И мы еще свое скажем! — Он снова пнул кулаком в полотенце, и, казалось, забыл о Кате.

— А на почту вы приходите, — сказала Катя. — Люди всегда ждут. Иначе нельзя.

— Мы еще скажем! — проговорил в другой раз боровиков.

«Это он для Елизаветы Егоровны говорит, — сказала себе Катя. — А меня даже и не видит».

Боровиков перекинул за плечо полотенце, сорвался и побежал к реке, разрывая грудью цепкий кустарник. Затем наверх долетел сочный, сильный всплеск.

В четверть девятого вечера Катя шла ко Дворцу культуры. На ней было лучшее, шитое к выпускному вечеру белое платье, черные туфли на «шпильке», в руке она держала телеграмму Боровикову от Елизаветы Егоровны.

Катя несла ее в вытянутой руке и, бледная, взволнованная, слушала свое сердце: оно билось и пело.

И не знала — к радости или к горю…

Под крыльями самолета, затянутая зноем, стлалась заволжская степь. Она выплывала из-за горизонта, то ржавая от выжженных солнцем хлебных полей, то синяя от дальних озер, — степь походила на тигриную шкуру.

Наш «ишачок», на котором я вылетел из областного центра, пошел наконец-то вниз, ткнулся в землю, немного пробежал и замер возле белого аэровокзала.

Мне нужно было за Волгу, в колхоз «Верный путь», в село Сикаревку. Я спустился к причалам. Здесь стояло свое особое царство лодок и баркасов, катеров и буксиров. Здесь пахло мазутом, смоленым деревом, водой и мешками пассажиров. Здесь сидели, стояли и лежали на теплых досках причала люди, измученные проклятой сорокаградусной жарой, — все осоловело глядели на реку. На другую сторону курсировал знакомый Мне по прошлым приездам белый и хлопотливый пароход «Минин».

Ко мне подошел стриженный под «бокс» мужчина лет сорока, в речной форме, помигал, всматриваясь в песчаную отмель, и сказал:

— Погибаем от температуры.