— Кошмарное лето, — сказал кто-то за моей спиной.

— Без хлеба останемся, — произнес стриженый, продолжая глядеть на Волгу, — сгорел начисто. А ведь хлеб — корень жизни…

Люди вдруг зашевелились, пошли по причалам, — из воды вырастал «Минин».

Показалось, что «Минина» погнало вниз течение, но вот он очутился у самого берега, легонько ударился о мокрые доски причала и замер.

На палубе появился невысокий, в спецовке, мужчина со швартовыми в руках, размахнулся и кинул веревку.

— Леонов, примай! — крикнул он охрипло.

Леонов тотчас осторожненько протянул мужчине о спецовке тугой, перетянутый шпагатом сверток, и тот сказал нарочито громко:

— Рубашки все заштопала?

— Все как есть, — сказал Леонов, подмигнув.

— Ну бывай, — сказал мужчина в спецовке.

На сходнях другого берега ждала такая же группа людей.

В сторонке стоял худощавый и смуглолицый парень в цветной ковбойке, в рыжих кирзовых сапогах и а серой кепке, посаженной на самую макушку. Как только «Минин» пришвартовался, парень подошел к мужчине в спецовке. Тот протянул сверток, но его рука повисла — парень не взял. Высокий и собранный, он что-то резкое сказал мужчине. У того даже лицо потемнело; зажав локтем сверток, он начал поспешно закуривать. Я видел, как подрагивали у него пальцы, хмурело грубое лицо. А парень еще сказал ему что-то, непримиримо взмахивая длинной рукой…

Не успел я подняться на изволок, как сзади послышался шорох шагов — за мной следом поднимался длиннорукий парень. Мы пошли рядом. Земля дышала жаром. Над желтой пшеницей текло, точно сотканное из стекла, голубое марево. Дуновения даже не было. Пересохшие колосья мертво щетинились под насыщенным зноем небом. Сухая, выжженная трава хрустела под ногами, как проволочная. В стороне, прямо по пояс в редкой пшенице, стоял мужчина, угрюмо глядел на поле — он походил на одинокого воина после битвы. Не сговариваясь, мы вместе с парнем шагнули в хлеб. Это не были живые, налитые соком земли, упругие и духовитые стебли пшеницы, отягощенные колосьями, — стояла нескошенная, почти пустая солома.

Парень пошевелил обветренными губами, раскинул руки, сгреб охапку стеблей и с дрожью в голосе произнес:

— Сгорела наша пшеничка!..

На дорогу он вышел будто ослепший.

В равнине за балочкой показалось село. Открылась ровная длинная улица, сплошь застроенная одинаковыми, под щепой и железом, домами. В центре стоял большой типовой дом с колоннами — видимо, Дворец культуры.

— Снизу село перенесли? — спросил я парня.

Парень был смугл от загара, худощав, выгоревшие волосы стояли дыбом над высоким просторным лбом.

— Снизу, — сказал он.

Неожиданно свернул и, как на ходулях, зашагал своими долговязыми ногами к большому дому. В глубине двора, за забором, загромыхал цепью черный косматый пес. Увидев своего, пес зевнул и полез обратно под ворота сарая, оттуда высунул наружу хищную морду.

Я видел, как парень, словно в яму, шагнул в калитку. «Боязно ему, что ли?» — подумал я.

Председатель колхоза Горун долго читал мою командировку. Свернув бумажку, почесал за ухом и, протянув мне, сказал:

— Можно к Чехломееву. У него просторно.

— Он колхозник? — спросил я.

— Бригадир.

Адрес привел меня к знакомой калитке.

Выкатившийся на середину двора пес злобно зарычал, приседая на задние лапы.

Двор виднелся просторный — к нему примыкал молодой, но уже набравший силу сад.

По дорожке от дома к калитке шел грузный, с большим лицом мужчина в солдатских защитных брюках, в синей рубашке и галошах на босу ногу. Он замахнулся на пса, и тот сразу покорно умолк. Мужчина настороженно спросил:

— Кого надо, товарищ?

Я объяснил цель своего прихода. Мужчина царапнул ногтем подбородок, пристально посмотрел на меня и гнусаво крикнул в сени:

— Варвара, к нам гость!

На крыльцо тотчас вышла, словно выкатилась, маленькая пухлая женщина с рябым лицом и мучными руками.

Женщина безмолвно воззрилась на меня темными, без зрачков, глазами:

— Устрой! — коротко и строго сказал Чехломеев.

Она спрятала за спину руки и, слегка кивнув, повернулась и пошла в сени. В темных сенях, очень глухих, пахло то ли хмелинами, то ли кожей, когда ее дубят дубовым корьем.

В кухне стояла хорошо побеленная русская печь, на левой стороне — буфет, стол и скамья.

Две внутренние двери вели в другие комнаты. Их оказалось четыре. Была хорошая мебель: кровать-диван, зеленые стулья, громоздкий платяной шкаф, телевизор, приемник. Женщина провела меня в маленькую угловую комнату с узкой кроватью и круглым столом. Возле стены в просторном ящике кучей были нагружены красные крупные помидоры. Окно выходило в сад, за которым виднелось все то же знойно-золотистое пшеничное поле и отрезок дороги от Волги.

— Федька, принеси графин, — сказала женщина в сторону одной из дверей, за которой слышался легкий перестук молотка.

— Некогда, — сказал за этой дверью голос парня, который шел со мной от пристани.

Мужчина в кухне кашлянул, сильно пнул ногой дверь — его громкие шаги застучали по сеням.

Женщина улыбнулась мне краешком губ.

— Малец упрямый, — она кивнула на смежную комнату. — Беда с ним. От рук отбился.

Алла, девчонка лет двенадцати, чернявенькая, хмуро и замкнуто выглянула из комнаты, где был брат.

Снаружи, со двора, послышался гулкий стук — Чехломеев, вероятно, что-то делал.

— Федька, сходи, в сельпо, соли нет, — сказала женщина, как-то робко, неуверенно заглянув на сыновнюю половину.

— В погребе много, все копите, — сказал Федька.

— Кончилась, вчера еще кончилась, — запричитала мать.

Алла стрельнула по мне своими черными, с косинкой, глазами — в них светилась удивительная чистота: девчонка еще не научилась обманывать.

— Соли полная кадушка, — сказала девочка.

Женщина вздохнула и пошла в погреб.

В кухню вышел в новом клетчатом костюме парень, Федька, мне он показался почему-то выше ростом, тяжелей. Он неторопливо закурил папиросу, три раза сильно затянулся, пыхнул дымом и, настороженный, вышел на улицу. Сразу же явился Чехломеев, большой, плотный, и присел к столу. Вытер шею, лицо, красные уши платком и властно приказал:

— Жена, сготовь стол.

Посидел немного, приподняв брови, спросил:

— Вы, товарищ, по части посевной?

— Я по другой части.

Чехломеев кашлянул в кулак:

— Стало быть, из РТС?

— Из поисковой группы. Буду составлять карту местности.

— Вот оно что! Интересуются верха нашими недрами?

— Интересуются.

— Нынче все в движении, — обобщающе сказал Чехломеев. — Сплошная диалектика. А у нас с хлебом беда. Хлеб повыгорел. Два поля начисто. Тошно глядеть.

Еще было довольно рано. Солнце — красное, налитое — клонилось к земле. Мне нужно было кое-что уточнить на завтрашний день в правлении, главным образом выпросить машину для поездки в Большие Старцы, село этого же колхоза.

Все живое попряталось от страшной жары. Разморенные, вялые собаки лежали под крылечками, в подворотнях. Только возле колодезного журавля стоял визг, хохот — четверо молодых людей, среди которых был и Федька Чехломеев, нещадно обливались холодной колодезной водой. Возле изгороди дома — напротив от колодца — я заметил того мужчину, который возле причала давал сверток Федьке. Он напряженно смотрел в сторону колодца.

«Очень тут все странно», — подумал я о том свертке, который почему-то не взял Федька.

Договорившись в правлении насчет машины и просидев там с полчаса, я вышел опять на улицу. Просинь сумерек заметно проглянула в поле, солнце уже зашло. В огне заката нескончаемой ровной дорогой светлела Волга. По дороге стремительно катилось, разрастаясь все шире, белесое облако пыли.

Оказывается, мчался лишь один грузовик. Он с грохотом вырвался из облака пыли, затарахтел по крепкой дороге главной улицы в сторону правления. В кузове я увидел тех парней, что обливались возле колодца.