Катя даже встретилась с ним глазами — он болезненно, напряженно глядел сквозь нее и, наверно, ничего не видел.

Торопливо сев в вагон, Катя стала следить в окно за Боровиковым. Поезд тронулся, набрал скорость — Боровиков и вокзал поплыли назад, и кругом теперь липла к вагону темнота, земля казалась маленькой, уснувшей и без людей.

Кого он ожидал? Конечно, ее… жену. Всеми силами своей девчоночьей души Катя полюбила с этих минут Боровикова: там, дома, чувство к нему было неясно, бродило легким вином по сердцу, теперь же было жутко хорошо и одновременно горько.

Легла на полку, а сердце не успокаивалось. Потом она несколько раз прошла по вагону. В своем отделении дремал сивоусый проводник, в руке был зажат желтый флажок, на столике остывал в железной кружке кипяток. Катя постояла, подумала, потрогала прическу, погляделась в зеркальце — нос казался шире обыкновенного, и больше выделялись веснушки на скулах…

За окнами плыла ночь, кругом было черно, пусто. Кате было жутко и интересно смотреть на огоньки сел, которые то светились издалека, то горели близко. Уснувшие загадочные холмы выглядывали шапками богатырей.

На одном маленьком полустанке, где поезд стоял всего две-три минуты, к Кате в купе села красивая, — а модном желтом платье-костюме молодая женщина с высокой прической, в маленьких розовых ушах позванивали длинные серебряные сережки — от нее пахло хорошими духами, чистым бельем, здоровым телом.

Катя изумленно следила за ней, как она высоко и трагично заломила руки, раскрыла серые глаза — за окном, на платформе, с кепкой в руке стоял парень, фонарь освещал его большие плоские уши, широкий, как у самой Кати, нос. Вагон дернулся, покатил в ночь, парень замахал одновременно и кепкой, и свободной рукой, и побежал рядом с окном, и что-то кричал, но в вагоне не было слышно, только был виден раскрывающийся рот. Женщина молча, округлив глаза и подняв тонкие темные брови, все махала, вернее, шевелила в воздухе рукой, а парень все бежал со своей кепкой, свет фонарей исчез, парень тоже пропал, но Катя чувствовала, что он продолжает бежать — наверно, за своей судьбой. А женщина оглядела деловито сумочку и содержимое чемодана, покопалась в вещах, вздохнула, пошла в тамбур, там накурилась, от нее сильно пахло табаком, как от папиросного киоска.

— Вы в Смоленск? — спросила она Катю.

— Да, в Смоленск, — отвечала Катя. — Я в командировку еду.

— Здесь кошмарные дороги, — не к месту сказала женщина. Она расстелила постель, расстегнула лиф, легла с закрытыми глазами. В полусумраке купе она казалась еще красивей, как принцесса из сказок, которых Катя начиталась в детстве.

«Ошалеть можно, какая красивая, а курит…» — думала Катя. И было жалко того парня: сейчас, может быть, плетется по плохой дороге. А она спит, и ей не жаль его, как не жаль Боровикова его жене…

Катя проснулась от света и шороха, открыла глаза. Было совсем светло, а женщина уже сидела умытая, с красными губами, собранная и смотрела вопросительно на Катю.

— Подъезжаем. Вставайте, — сказала она.

Перрон пах асфальтом и газированной водой. Катя протолкалась через толпу встречающих и вышла на широкую площадь, по которой полз желтый трамвай с торчащими из дверей спинами и ногами. За липами на горе сверкал медью и синевой собор, краснела ниже его старая крепостная стена, а еще ниже, как пчелиные ульи, лепились маленькие дома. Катю впихнули в трамвай, и он поплыл через горбатый мост. Внизу текла большая река. «Днепр», — вспомнила Катя географию. На реке тужился с плотом леса буксир, а по берегам копошились маленькие фигурки людей — как муравьи.

В городе стояла душная истома, листья на деревьях не шелестели весело, как в Глуховске, они походили на тряпичные, как на декорации. Асфальт слабо дымился и плющился под ногами людей — они шли и шли бесконечно, разморенные, озабоченные и суетливые.

На площади Коммунаров ее подхватил поток людей, она ныряла в нем до серого, с массивными дверями дома и тут увидела золотую надпись своей конторы.

Ее принял высокий сухощавый мужчина с бритой головой и с усами. У него под локтями то и дело звонили два телефона. Мужчина брал сразу две трубки, одну прижимал к уху, другую держал над головой и кричал сиплым, простуженным голосом. Катя поняла, что начальник нестрашный, и усы у него добрые, и он чем-то похож на Тимохина.

Катя сдала свои бумаги, расписалась в книге, рассказала о работе почты, пожаловалась на сокращение штата (по заданию Тимохина) и вышла из сумрачного здания на солнечную, гомонящую, орущую улицу. Полдня она нарочно ходила по городу, стараясь не думать о незнакомой женщине, к которой нужно пойти и сказать что-нибудь большое, веское. Солнце постепенно перестало жечь, но над городом, на холмах, у крепостных стен стояла сухая духота. Где-то далеко, на заречной стороне, прокатился гром.

Ветер налетел порывом на зашумевшие листья, пыль штопором завихрилась вдоль ровной улицы, по самому центру ахнул гром. Люди бежали кто куда, а вверху, по тучам и крышам домов, стегали ленты молний. Катю охватил восторг, она рассмеялась и пошла искать адрес Елизаветы Егоровны. Улица Войкова оказалась недалеко от парка, она была обсажена молодыми липами, и в конце, у собора, стоял с мечом в руке Кутузов. Катя вспомнила, что тут соединились две русские армии, — все еще дышало тем далеким тревожным временем.

Восемнадцатая квартира была на третьем этаже, Катя позвонила, но дверь не открыли. Она дернула за ручку и тут заметила в замочной скважине тоненькую бумажную трубочку.

«Приду в шесть. Целую. Борис». Не понимая еще зачем, вся клокочущая, Катя приписала в конце записки: «А я приду в шесть тридцать. С приветом. Федор».

Сунув записку в скважину и выйдя на потемневшую взвихренную улицу, Катя села на скамейку за кустом акации и стала смотреть на подъезд. Ей вдруг на один миг сделалось стыдно, как будто она что украла, но минута эта прошла, и в сердце снова зашевелились гнев и возмущение, а перед глазами стояли раскрытые глаза Боровикова. Ветер волок по улице хвост пыли, по ней проплыла фигурка женщины. Катя видела синий берет и точеные ноги в туфлях на изумительно тонкой шпильке.

Суматошная пыль втолкнула женщину в подъезд. «Она», — подумала Катя. В голове стало жарко, пересохло во рту, пыль скрипела на зубах, ветки акации кололи коленки.

По пыльной улице подошел высокий мужчина, рукой он держал шляпу на голове. В подъезде он два раза оглянулся и исчез. Катя подумала, что сейчас женщина читает записку, а мужчина уже входит в ее квартиру. И теперь они стоят посреди комнаты как прихлопнутые, и с ней, наверно, случится истерика.

Гром ударил в землю, что-то затрещало, молния прошла почти над самой площадью, и где-то уже близко, точно вздыхая, шелестели в листьях первые капли. Лицо Кати омыла прохладная свежесть, холодная капля поползла под кофточку. Вокруг все забулькало, зашипело, сквозь низкое солнце секли площадь и дома косые светлые, точно стеклянные, струи.

Катя вымокла в одну минуту, но и мокрая не сводила глаз с подъезда. Возле него плевалась сточная труба, и прямо в эту нечистую воду изнутри, как из преисподней, шагнул мужчина, он снова оглянулся и быстро пошел, махая руками, через площадь. Вверху на третьем этаже из окна высунулась голова той женщины с медными волосами и тревожным лицом.

Катю охватило мстительное чувство. Она шагнула в подъезд. С нее лилась на ступени вода, она походила на вымоченного, рассерженного котенка.

И когда Елизавета Егоровна открыла ей дверь, Катя удивилась тому, что не ошиблась, заранее нарисовав ее портрет. Перед ней была молодая и красивая, кал та, в поезде, женщина, лицо ее выражало и удивление и растерянность.

Должно быть, Елизавета Егоровна никак не могла осознать то, что вместо Боровикова пришла какая-то девушка, мокрая, оробевшая, но с упрямыми немигающими глазами.

Минуты три они стояли так друг перед другом, затем женщина настороженно спросила:

— Что вам нужно?

— Я хотела спросить, сказать…