— Я просто устала. — Маша выпрямилась. У порога гордо обернулась. — А Лешку я не приму, хотя бы и вернулся. Так и передайте. Никогда! Никогда!

А саму пронзило: «Ой, что я говорю!»

Выбежала на улицу, понимая всю несостоятельность своих слов, брела, плохо видя молчаливо вьющуюся дорогу. Около одного забора девушки лузгали семечки. В спину ей бросили насмешки:

— С Нижних Погостов. Лешка наш бросил.

— Дура: согласилась жить не расписавшись.

— В Максимовке он с директоровой дочкой, говорят, живет.

— Ты, Клавка, злишься, что Лешка тебя не взял…

За деревней она свернула с большака и вскоре по едва виднеющейся тропинке вошла в разросшийся подлесок. С тихим и грустным шелестом молодой листвы качались на ветру орешники, зелено просвечивали молодые осины. Маша села на холодную землю, прислушалась. В вершинах свистел ветер и громко кричали вороны. Земля не грела, а стыла комкасто под ее коленями. Так и просидела до вечера. Было зябко, темно и страшно, как в яме, в этом вечернем лесу.

Плохо соображая, натыкаясь на кусты, царапая руки и ноги, прямиком пошла к деревне. На опушке бесился, крутил вешний ветер, разъяренно рванул с головы платок.

С той стороны деревни, около клуба, тихонько пиликала гармонь Игоря Черемухина. «Я оттанцевалась. Одна. Все смеются», — мельком подумала Маша. По деревне вспыхивали огни, но в окошках их хаты было темно, они пугали. Перелезла через изгородь, по картофелищу подошла к хате и, не отдавая себе отчета, шагнула в покосившиеся воротца хлева. Телка соседей (попросили место в хлеву), заслышав знакомые шаги, обрадованно, призывно промычала. Маша неторопливо подложила ей сена, погладила мягкую, атласную шерстку на лбу, — телка покорно нашла руку, лизнула благодарно.

Плохо сознавая, что делает, она с деревянного крюка сняла веревку, стала на скрипучий ящик и накинула ее на выступ стропила в низкой крыше. Она влезла шеей в петлю, чувствуя, как та остро похолодила кожу, — в запрокинутое ее лицо в прореху крыши заглядывала ранняя робкая вечерняя звезда. «Ну, все…» Приготовившись оттолкнуть ступнями ящик, услышала громкий размах крыльев старого петуха, а спустя мгновение и его яростный, клекотный крик. Петух не пел с прошлой зимы, хворал, а теперь он ожил и заорал напропалую. И, словно разбуженная его криком, Маша глубоко вздохнула, почувствовав, что сильно хочет есть; сняла веревку с шеи и со стропила, слезла с ящика и торопливо вышла из хлева на ветер. Весна, трудная и прекрасная, звала ее к себе со своими делами и заботами.

Ветер усиливался, стонал и плакал в ожившем саду, уходил в поля, наполняя мир неумирающей бодростью.

Время шло. Маша жила одна в своей хате. Все, что было с ней, начало понемногу забываться, тускнеть.

Лешка однажды вечером неожиданно появился с пол-литрой в кармане и в той своей красной, но уже блекло выгоревшей зазнобушке-рубахе. Хмурый и вялый, он боком приблизился к столу и сел, оглядываясь с удивлением вокруг, точно видел это впервые.

Он сильно похудел и был небритый.

На проулке играл на гармони Игорь Черемухин; девичий голос пел частушку:

В окне о стекло билась большая зеленая муха, зудела, как отклеившаяся бумага на ветру. А Лешка думал, что это он бьется головой об стену, пробивая себе дорогу к какой-то новой, неведомой, прекрасной жизни — и все напрасно…

С Ириной у него не складывалось, туда больше не тянуло. И здесь сидел, понурив голову, неясно улыбался, встречаясь с бывшей женой глазами.

Маша суетилась, собирая на стол вечерять. Лицо ее горело, в ней боролось столько чувств, что боялась выдать себя.

Она пошла за водой на колодец. Возвращаясь обратно, опустив на землю ведра, прижалась к плетню. В окне была видна голова Лешки. «Пришел… Может, с повинной, угождай, угождай — останется». Другой голос шептал: «А гордость? Растоптала!» На проулке шибче заиграла гармонь, знакомый девичий голос затянул нежно и бездумно:

Переставляя плохо слушающиеся ноги, она пошла в хату. Лешка сидел все в одной позе — покорный. Был он смятый, слинялый, словно сорванный с дерева осенний лист. Такого жалеть бы, простить бы все, забыть… Забыть? Любовь растоптал. Домой, бывало, бежала с поля точно угорелая — для семьи старалась, надеялась… Получился мертвый выкидыш. Думала: кончено все, а любовь не прошла — под сердцем еще теплится.

— Садись, Маня, — Лешка откупорил бутылку, разлил по рюмкам.

Она, присев на стул, неуверенно потянула к себе рюмку. Гармонь утихала в другом конце деревни. В раскрытое окно от речки ворвался хор лягушиной музыки.

— Интересная ты стала, — залюбовался ее лицом, потянулся поцеловать, но не удалось.

— А ты, Леша, как живешь? — спросила она тихонько.

— Так… Серединка на половинку, — глядел в пол сосредоточенно, словно что-то старался увидеть. — О разводе с ней думаю.

— Что же?

— Не светит мне тот берег.

— А какой светит?

— Не знаю, — помолчал, разглядывая искрящуюся в рюмке водку. — Я люблю свободу. Ты знаешь. А она, Ирина, слишком тонкая…

— Красивая.

— А ты откуда знаешь? — насторожился Лешка.

— Наши… видели…

— Красота не кепка: не наденешь. Пей!

— Не проси, не буду.

Лешка налил себе новую рюмку. Все жужжала около стекла муха, в растворенную дверь натягивал бодрящий холодок вечера. От куста сирени в огороде пахло любовью. На мосту, близко, опять заиграла Игорева гармонь. Пела частушки Вера, но слов нельзя было разобрать.

Лешка, прислушиваясь, спросил:

— С кем Верка теперь встречается?

Она не удивилась — в этой оголенной простоте был весь Лешка. И такого она любила.

На стене равнодушно ходил по своей бесконечной дороге часовой маятник. Стрелки уже скрестились на двенадцати. Было поздно, по деревне гасли огни, и от клуба не доносилось ни звуков гармони, ни припевок.

— И как же ты думаешь дальше? — спросила Маша испуганным голосом: хотелось его удержать и боролась за свою гордость.

Лешка, не отводя глаз, долго смотрел на ее тугие сильные ноги. Сказал уклончиво:

— Там увидим… — и тихо, упрашивающе: — Поздно, Мань, стели.

С ужасом она видела, как он снял рубашку, майку. Таким до боли дорогим, знакомым пахнуло от его сильного красивого тела, что у нее закружилась голова, задрожали колени. Донеслось, как во сне:

— Часто вспоминал тебя…

Поднялась с сухими, невидящими глазами, прижалась спиной к стене.

— Ничего не будет. Мне не нужно такого счастья. Не хочу. До свиданья, Леша. Живем раз — так уж не крохами жить, а как надо. Уходи!

— Да? — Он удивился, стоял со снятым одним ботинком. — Не хочешь?

— Не хочу. К чему это все? Баловаться не хочу. Другую себе поищи.

— Не баловаться. — Лешка замолчал, исчезли слова, он наморщил лоб и стал сразу словно старый. — Мы же жили… и потом…

— А, жили… — огорченно улыбнулась она и отвернулась. — Уходи!

Он постоял, оделся и пошел, но от порога вернулся:

— Не передумала, Мань?

— Нет.

Она притронулась лбом к оконному стеклу, а Лешка исчез из хаты и пропал бесследно в ночи. Не проклинала его; ей было гораздо легче, чем тогда. Перегорело.

…Утром ее вызвал в правление Зотов, кивнул головой садиться. На столе лежала отпечатанная на машинке с кудрявой подписью бумага. Председатель положил на лист свой тяжелый кулак. Возле окна, роясь в портфеле, стоял злой, хмурый Васильцов.

— Собирайся, поедешь в Смоленск на годичные курсы бригадиров, — сказал Зотов, просветленно глядя на Машу. — Нам среднее звено укреплять надо. Бумагу вот мы на тебя оформили. С ней приедешь в обком комсомола. Они там в курсе. Счастливо тебе, Мария! Из скота у тебя одни куры?