— Не спишь, Маш?

— Что-то не хочется.

— О чем ты думаешь?

Подруги обнялись. Вера вдруг сняла свою руку с ее плеча, повернула резко очерченное лицо.

— Ненавижу я раскислость. Мне кажется: все в нас самих. Все, понимаешь? И жизнь в колхозе нам самим надо за жабры взять. Мы же выросли, не девчонки-несмышленыши!

— У нас Зотов есть, — отозвалась Маша шутливо и тоже вдруг встряхнулась. Хотя у него, может быть, голова прохудилась?

— Нет, я считаю: хныканье — к черту лысому! Где у тебя тут спички? Давай печку растоплять, еду пора готовить. Есть жутко охота. Помираю просто.

— Сейчас, сейчас, — засуетилась бодро и Маша.

Горе тоже забывчиво — вянет как срезанная полынь. Маша вспомнила, что из Кардымова на вырученные за телку деньги она привезла туфли, шелковое платье, модное пальто. Не стыдно было бы с Лешкой пройти во всем этом, а его нет, и вещи лежат в чемодане, ненужные. Не для кого их надевать.

А дни постепенно прибывали, нагоняя новые заботы.

Кружило по небу шальное солнце, дотаивал снег, твердела земля на буграх, малахитом проглядывала трава. Вода катилась в овраг с пеной и клекотом, унося сгнивший мусор, обломки плетней. Прилетели тощие, но крикливые и деятельные, как всегда, грачи. Птицы по-хозяйски разгуливали по деревне, черными шапками висели в голых деревьях, вили гнезда. От их радостных криков ломило в ушах.

В Нижних Погостах исподволь готовились к посевной. Тимофей Зотов в эту весну сильно сдал, похудел, обозначились скулы, но был веселый, деятельный. В его вихрах прибавилось седины. Как-то он зашел к девчатам на ферму и, посмотрев, как они наладили дело, пообещал, что они останутся здесь, а в полеводство не пойдут.

Но через два дня решение переменил: молодых рук в колхозе было по-прежнему мало, их ждали полевые работы. Анисья на этот счет шутила:

— Мы незаменимые. Мастера на все руки.

Около Машиного носа опять насыпало веснушек, но они не портили ее простенького симпатичного лица. В ее фигуре появилась женская округлость, и она, несмотря ни на что, сильно покрасивела в эту весну.

Обнизались пушистыми кисточками вербы над Угрой, гудевшее несколько дней половодье схлынуло, оставив на глинистых буграх у яров и оврагов уродливо размытые трещины, сухобыл, мусор. Подобревшее солнце плавало до захода в синем, ослепительно-синем, без единой тучки небе, в полдни по-летнему жгло. Ожили зеленые мухи на солнцепеке. За рекой над лесом первый, молоденький и картавый, пророкотал гром. После дождя отогревалась земля, парила на солнце. В Нижних Погостах выехали сеять.

Весна эта как-то углубила и повзрослила Машу. Она дивилась спокойствию, которое в ней поселилось. Решила жить одной работой, а личного ей ничего больше не нужно — то было уже далеко-далеко…

Отсеялись в две недели, в срок, хотя весна и капризничала. Девчата, побелевшие за зиму, опять засмуглели. Неожиданно собралась замуж Люба Змитракова. Свадьбы никакой не играли, демобилизованный Владимир Воробьев повез ее из Нижних Погостов в большой город. Владимир в деревне прожил пять дней, его Зотов уламывал остаться, но он уехал сам и увез с собой еще пару крепких молодых девичьих рук. Вместо поздравления Зотов незлобиво ругался посреди деревни:

— Комсомольцы называются! А хлеб кто будет сеять? Пушкин, что ли? Закон нужен, чтоб солдаты из армии возвращались в родные колхозы. А то охиреют деревни, черт бы побрал нас совсем!

Перед отъездом они втроем — Маша, Вера и Люба — долго сидели за столом в Машиной хате, принесли бутылку вина, патефон, тихонько пели, танцевали, вспоминали школу — учились вместе.

Потом Люба заплакала. Маша гладила ее плечи, спросила:

— Чего ты, Люб?

— Боюсь. А вдруг бросит.

— Володька не такой, — вмешалась Вера, чему-то неясно, расслабленно улыбаясь.

Люба вдруг счастливо рассмеялась, сверкнув цыганковатыми, с косинкой глазами.

— А бросит, так я его утоплю, — сказала не то шутя, не то серьезно.

Заплаканная и подурневшая, через два дня Люба уезжала с Владимиром на станцию.

Так же неожиданно собрался жениться Лопунов. На другой день он подкараулил Машу на проулке, окликнул:

— Подожди, Мань.

Отозвав в сторону, сильно волнуясь, сказал:

— Если ты согласишься, я ее брошу, а жить стану с тобой.

Лопунов ждал ответа, напряженно мигая, — любил он ее, видно, зло, непроходяще, упрямо.

— Нет, — сказала она сдержанно, — лучше век буду жить одна, чем так… Счастливо тебе! На меня не надейся.

Вот и все. На том и расстались.

Через несколько дней Лопуновы сыграли свадьбу. Известие это не огорчило Машу, но где-то под сердцем немножко кольнуло, когда Дмитрий прошел по селу с молоденькой медсестрой, которую привез из Кардымова. Была она тоненькая, с косой, стеснительно краснела под взглядами деревенских. «Хорошая, а он отказаться хотел», — вздохнула Маша.

У заборов и плетней цвела черемуха, выбрасывали белый цвет припозднившиеся вишни, сочно зазеленела трава. Вплотную накатывало лето. Однажды Маша решила съездить во всем новом в Кудряши. Вызрело у нее тайное желание: пусть Устинья увидит чисто одетую, нарядную. А может быть, даже схитрит и скажет, что выиграла по облигации десять тысяч рублей и что теперь у нее невероятное богатство. Заставляло туда идти и другое: слышала — Лешка и Ирина немирно живут, мало ли как могло повернуть дело… Родители могли повлиять — в душе еще боролась за Лешку. Она, быстро собравшись, вышла на большак. В поле трепетали и звенели серебряные комочки жаворонков. Даль вздрагивала, изменчиво меняя очертания, затянутая вешней марью и дымом: второй день у Сизовой балки выгорал сухостой.

Через сорок минут хорошего хода по крепкой стежке сбоку большака она уже подходила к Кудряшам. На дубах у околицы оглашенное орало воронье. На дорогу просеялся, закропил из низкой тучи теплый редкий дождик.

Устинья додоила корову, вышла из хлева. Чужим и малознакомым казался сейчас Маше этот дом, молодой вишенник и малинник в саду; она растерялась. Устинья, увидев ее, холодно кивнула, приглашая за собой, скрылась в доме. Машу охватило отчаяние. Она неудобно, под слепыми глазами окон, села на ступени крыльца. Спустя немного Устинья высунулась из окна, позвала сухо:

— Чего ты, заходи.

— Я пришла сказать… — начала Маша, глядя в вопросительно поднятые брови Устиньи, — Леша теперь в Максимовке живет. С другой. Вы это знайте!

— Мы это знаем, — учтиво сдерживая себя, сказала Устинья, точно ждала именно этих слов. — Нерасписанные, не по закону жили-то. Тут тебе корить, молодуха, некого. Сама влипла. Недюже, видать, старалась, чтобы Лешка остался. Он у нас не последыш — любая на шею кинется.

В Маше вспыхнуло самолюбие, словно ее ожгло крапивой, она откинула голову:

— Я за него не держусь!

Устинья скользнула взглядом по фигуре молодой женщины, по лицу, задержалась на нем, похорошевшем, на новых туфельках, на платье в талию И, тертая в житейских волнах, хоть потеплела, но оглянулась на дверь: «Не вышел бы старый, испортит, дьявол, жалостью…» — заговорила опять суховато:

— Мы, старые, вашу жизнь склеить не могем. И просить тебе нечего. Не хулю — ты стоящая, да жизнь, девка, не гладкая дорога. У Лешки — свое, худо, добро ли там, а к тебе он, видать, не вернется. Ты ему поперек дороги не стой. Но и загадывать нельзя… Всяко могет быть.

— Да я и не просить пришла. Я не нищая. Еще неизвестно, кто как будет счастлив. Мимо вашей деревни проезжала и вот…

«Чужая я здесь, чужая», — подумала.

— Спасибочки, что проведала. Не гневайся, молодуха.

Маша тяжело поднялась, туже стянула под подбородком концы полушалка. Со стены со своим веселым скомканным чубом смотрел на нее широко раздвинутыми глазами Лешка. Подкашивало коленки. Оперлась плечом о стену, не было сил сдвинуть ноги, и она вытянула шею, словно прислушиваясь к чему-то.

— Ай заболела? — спросила слегка родственным голосом Устинья, снова почему-то оглядываясь на дверь.