Дорога к совхозу тянулась через холмы, таращилась хворостом, истертыми, измочаленными бревнами. По канавам, как таракан, полз колесный трактор с прицепом. В прицепе сидели мужики и бабы. Лешка побежал к ним. Колька и Мотька слышали, как он что-то им кричал. Вернувшись, Лешка сказал:

— Совхоз совсем рядом. За бугром.

К городу, натужно воя, ползли перегруженные военные грузовики. Дымили кухни. Мотька глотала слюну, косила по сторонам свои восторженные огромные глазищи.

За бугром действительно показалось несколько крыш. А за полем виднелись самолеты — там был аэродром.

Возле одной хаты, на отшибе, стояли две подводы и старая полуторка. Лешка почесал в голове, свернул к этой хате и сказал:

— Главное что? Главное — мы погорельцы. Так, мол, и так. — И Мотьке: — Чуть что — реви. Поняли?

Колька и Мотька замотали головами в знак полного согласия.

Из конторы на улицу доносились высокие и грубые голоса. Дверь была обита рваным войлоком. В сенях, в закуте, толкалось штук пять телят. «Живут справней, чем мы», — отметил Лешка. Он обеими руками взялся за ручку и потянул на себя дверь. В лица им шибануло дымное, накуренное тепло. За столом сидел худощавый, с хорошо побритым лицом мужчина в заломленной на затылок серой каракулевой папахе и в расстегнутой армейской фуфайке. Через щеку и висок виднелся розоватый шрам. Другой мужчина, очень большой, с толстой красной шеей в диагоналевых синих галифе и короткой ему кожаной куртке, туго натянутой на плечах, сидел на подоконнике, крутил здоровенную папиросу. Несколько женщин, одетых кто как, толпились перед столом. Человек в каракулевой папахе дышал на печать и звонко лупил ею по каким-то бумагам. «Это и есть Федулин», — определил Лешка и, расталкивая женщин, пробрался к самому столу.

— Мы от Митрохина, — значительно сказал Лешка, положил на стол бумагу и перестал от напряжения мигать.

Федулин налег руками на стол, подписывая что-то и косясь крупным левым глазом на Лешкину бумагу.

— Кто такой? — спросил он хрипато, не поднимая головы.

— Да как же? Вы же с ним в одном окопе сидели! — залпом выпалил Лешка, краснея пятнами.

— Погоди-ка, погоди… — оживился Федулин.

Лешка подсунул ему поближе свою бумажку. Федулин начал шевелить серыми губами. Оживился еще больше, поднял голову, посмотрел на Лешку, в его сосредоточенное худенькое лицо.

— Ну как он там?

— Живой. Вот семян просим.

Федулин начал постукивать прокуренными ногтями по столу:

— Да, да… Сами сидим, хлопчик. Сами, дорогуша, кукарекаем…

Мотька все поняла и мгновенно заревела. А Колька, подвывая, стал странно, как шмель, гудеть за ее спиной.

Кто-то среди женщин сердобольно захлипал. Забубнили неясно голоса. Кто-то плюнул ожесточенно и сказал:

— На психику действуют.

— Не давай, Федулин, сами голодуем. Ишь, прыткие на чужое.

«Стоять на своем, и все!» — решил Лешка, ошарашенно вращая глазами, и крикнул:

— Товарищи, что же вы?!

Мотька реванула еще больше. Федулин согнулся пополам за столом и долго думал. Поймал взглядом Лешкины глаза, ввинтился в них:

— Три не могу. А два дам. Мария, сведи хлопцев к Гавриле, — решил Федулин.

— Дядечка, родной, нам же три надо! — взмолился Лешка.

— Не-е ммо-огу-у, — отчего-то заикаясь, сказал Федулин. — Мме-е-шок у Со-о-рокина попросим… Все! Мария, скатай с хлопцами к Сорокину. — И начал писать ему записку.

…Часа через полтора показалась полуторка, которая ездила к Сорокину. В кузове торчала голова Лешки. Колька и Мотька, накормленные, дожидались возле конторы. Два мешка пшеницы стояли тут же, на крыльце, — были насыпаны под самые завязки. Полуторка начала подгоняться задом к крыльцу. Лешка кубарем на ходу выкатился из полуторки, шепнул Кольке:

— Агромадный мех привезли. Без слова. И накормили. Дядька знаешь какой!..

— А мы у Федулина пожрали, — сказал Колька.

Вскоре полуторка с пшеницей и ребятами, бренча и подпрыгивая, потихоньку начала подходить к сортировочной.

Тут вообще было невозможно разобраться: дымя, шли туда и сюда паровозы, тянулись открытые платформы с пушками и танками, и всюду сидели, стояли, бегали солдаты и орали мешочники. Возле столба шофер полуторки сложил мешки и, уезжая, подмигнул Лешке, посоветовал:

— Бери на слезу коменданта. Иначе не возьмут.

На кирпичном двухэтажном здании висела написанная красной краской табличка: «Вокзал». На грязной лестнице пахло табаком и порохом. Заглянули в одну дверь — народ, в другую — тоже. За третьей сидел седой горбоносый полковник, а около стола стояли навытяжку майор и капитан. Над головой полковника висела огромная карта, утыканная красными стрелами. Стрелы с разных сторон тянулись к слову «Берлин». «Вроде полковник не злой», — отметил про себя Лешка.

Полковник спросил:

— Какое дело?

Лешка объяснил ему и толкнул в бок Мотьку. Она и без того все расширяла свои глазищи, и в них уже начали копиться чистые, как роса, слезы. Мотька вдруг так заревела, что военные, глядя на нее, заложили ладонями уши.

— Не реви, мы сознательные, — подобрел полковник и что-то тихо произнес на ухо наклонившемуся над столом майору. Майор усмехнулся и, разглядывая ребят, спросил:

— Вам на запад или на восток?

— На восток, — сказал Лешка.

— Топайте за мной, — сказал майор.

— Будете на довольствии стоять, — сказал Кривоногий сержант лет сорока пяти и кивнул на кухню, которая дымила посреди эшелона.

— У нас документа нету, — нахмурился Лешка.

— Так дадут. Скажи — от Трефы.

Колька не понял, спросил:

— А это чего — трефа? Карта игральная?

Кривоногий покачал головой и произнес оскорбленно:

— Чего… Трефа — это я. Темнота!

Он куда-то пошел, приплясывая ногами.

Мотька уже сидела в вагоне с мешками пшеницы — их втащили туда бойцы — и радостно сверкала глазищами.

— Мальчишки, идите сюда, тут тепло, — сонно пролепетала она.

Вагон был странный: половина завалена тюками с обмундированием, в другой половине, за дверью, гудела печка и слышался шум голосов. Изредка через первую половину проходил какой-нибудь боец и, глядя на ребят, произносил что-либо ободряющее.

Лешка сразу же приказал Мотьке:

— Высовывайся. Нюхай ветер. Как запахнет кухней, едой, так и скажи.

Мотька нанюхалась ветра пополам с дымом и спустя немного сказала:

— Пахнет вроде…

Лешка высунул наружу лицо, задвигал ноздрями: пахло. Сказал:

— Ужин готов. Как станем — так пойду.

Из заросших кустарником низин натекали сумерки. Зажглась первая звезда — закачалась, как фонарик. Кругом за вагоном стояла глубокая тишина. Колеса тукали: «Домой, домой».

В лесу, на маленьком полустанке, эшелон остановился. Бойцы загремели котелками и начали прыгать в снег. Лешка тоже побежал вместе со всеми. Возле кухни уже загибалась очередь. Лешка деловито пристроился и стал глядеть в небо — ему не нравился один черный, с усиками, солдат, который сердито все ловил глаза Лешки.

— Черт их знает, лезут тебе в котелок, — сказал с усиками и все цеплялся за Лешкины глаза.

Лешка почувствовал, как понемногу его оттирают. Он нагнулся, пролез между ногами, уперся головой в пышущий, вкусно пахнувший черный котел.

Повар, рыжий дядя в белом колпаке, взглянул на Лешкины руки: они были пустые.

— Мы на довольствии, — сказал торопливо Лешка. — Трефа приказал.

Сзади, за спиной, добродушно гоготали.

— В подол я тебе, что ли? — ухмыльнулся рыжий. — Хотя постой… У меня чугунок есть. На сколько?

— На троих.

— Вали побольше! — поддержали сзади.

— Свои люди — сочтемся.

— Война, сволочь!.. — выругался кто-то сквозь зубы.

— Об том-то и речь, — подытожил Лешка.

Чугунок с кашей Лешка понес на вытянутых руках к своим.

Поели. Повеселели. Темнота пугливо придвинулась ближе, замутила холмы, кустарники, только еще маленько светлело над лесом, как все равно из склянки плескали голубой водой. Мир казался добрей — Лешка даже поправил полушубок на уснувшей Мотьке.