Они замолчали.

— Вот только бы, ребятки, харчом разжиться, — сказал парень. — Без харча худо.

Вскоре поезд остановился на какой-то глухой станции. Мальчик приставил к стене ящик, забрался на него и внимательно поглядел в маленькое окошко. Сощурился, как старичок, о чем-то подумал и гибким, ловким движеньем, точно изогнувшаяся кошка, прыгнул в узкую щель отодвинутой двери, и сразу исчез.

Поезд тронулся. Они стали смотреть, толкаясь, в эту щель, но ничего не увидели, кроме плывущих мимо вагона каких-то забитых снегом кустов.

— Пропадет малый! — сказала с сердцем девочка.

— Цел будет, видишь, смелый! — сказал Лешка с восхищением.

— А мне так жалко всех, всех на свете, — горестно вздохнула Мотька и пригорюнилась.

— Известно, что ты девка, — нарочито грубо проговорил Лешка.

Опять замолчали.

— Гляди, земли сколько! Где ж ей край? — Лицо Мотьки было нежным и бледным от светивших в окошко звезд.

— Где-то да есть, — сказал.

— А далеко?

— Должно, далеко, за пяти морями.

— Ой, ой! Вот бы поглядеть-то! Страсть как хочется!

Нежный голосок девочки неожиданно вызвал у Лешки какое-то странное умиление, и ему отчего-то захотелось ей сказать особенные, ласковые слова, например, про то, что больше не станет ее дразнить и таскать за волосы, а будет всячески жалеть и уважать ее. Но он, однако, обругал себя тряпкой, и, чтоб не потерять мужского достоинства и независимости, отвернулся от нее, и стал рассеянно смотреть на виднеющийся в окошке кусочек чистого звездного неба.

Вскоре совсем зазябли. Сумерки затемнили поле, наползли и в лес, который все бежал рядом с эшелоном. Выплыл месяц — катился куда-то направо, как сумасшедший. У Мотьки из тяжелого платка виднелись одни глаза. Колька лупил себя рукавицами по бокам, бормотал:

— Че-ерт! Окандрычишься.

Лешка сказал:

— Давайте пихаться. Осторожней только — как бы не вывалиться.

Начали колотить друг друга. Мотька двигалась, хихикала:

— Эх, вы! Слабачки! Я сильней вас.

Лешка ненароком обхватил Мотьку, почувствовав под руками крепкие, как камешки, груди, зажмурился и замер, а в глазах засверкало что-то горячее, будто из них посыпались те высокие звезды. Мотька вырвалась, отступила подальше и притихла. Глаза ее стали еще больше. Лешка постоял немного с растопыренными руками — в груди что-то загорелось, точно набросали туда углей. Неуклюже сел. Колька тоже опустился. Скорчившись, сидели рядом.

Эшелон начал сбавлять ход. Впереди и с боков надвигались темные расплывчатые громады домов. Огней нигде не было видно…

— Отвести к коменданту! Безобразие! Мы же не детский дом на колесах. Пусть разбирается, — сказал очень большой офицер и пошевелил угрожающе черными усами. Он разглядывал двух (мальчишек и девочку так, как будто их кто-то подбросил как малолеток.

— Конечно, — подтвердил пожилой старшина. Затрут пацанов.

Лешка яростно сопел, вращал глазами, соображая, и вдруг крикнул звонко на всю площадь:

— Нам сеяться надо! Вы небось хлеб едите?

— Ловкий, смотри, чертенок, — усмехнулся старшина.

Лешка начал пихать им в руки бумажку Митрохина:

— Тут все написано… Читайте!

Большой офицер недоверчиво прочитал, подумал, потрогал ус, посмотрел на Лешку, протянув бумагу. Лицо его чуть-чуть помягчело.

— Ну, двигайте, — сказал он.

…В вагоне было зябко, страшно и тревожно. Колька высунул лицо в дверь. Сек ледяной ветер, кругом таилась зловещая темнота. Им всем троим показалось, что эшелон повернул назад.

— А мы туда едем, Лешк? — боязливо спросил Колька.

— Не видишь, куда земля заваливает? — не очень уверенно пробурчал Лешка. — Ясно, туда.

— Ой, а если в Германию завезут? — жалобно испугалась Мотька.

Лешка тоже боязливо высунул лицо, почесал в голове и сказал:

— Ладно, куда-нибудь привезут. Развязывай, Мотька, харчи — есть хочется.

Краюхой темного, пополам с картошкой хлеба да тремя солеными огурцами лишь заморили червяка.

У Лешки раскраснелся широкий нос от зверского аппетита, но он сыто похлопал себя по животу:

— Ух, как здорово!

Эта длинная дорога напоминала ему небо — сколько ни гляди, а конца все нет и нет…

На подъезде к лесу неожиданно взахлеб заярились на открытых платформах зенитные пулеметы.

Вагон рванулся и замер. Выли, приближаясь к земле, бомбы. Оторвав прижавшуюся к стенке Мотьку, Лешка крикнул:

— Тикайте скорей!

Кувырком повалились из вагона, сдирая корку хрусткого снега, скатились с насыпи.

Солдат со сбитой на макушку ушанкой кричал простуженным голосом:

— А ну, дальше от дороги! Разорвет на клочья.

Побежали. Поползли. Снег забивал рот, нос, судорожно стонала земля. Кое-как одолев страх, Лешка при свете ракет увидел черный длинный хвост, тянувшийся за «юнкерсом», — самолет из последних сил утекал вперед, по ходу эшелона. Но дальше на мгновение все пропало — и небо с горящим «юнкерсом», и Колька с Мотькой, и дорога с солдатами. Лешка лежал в какой-то странной пустоте, не то живой, не то мертвый…

Он подвигал руками, увидел близкое и почему-то большое лицо Мотьки.

Она тихонько скулила и дергала его за карман:

— Леш, ты что? Ты убитый, Леш?

Пощупав свою голову, Лешка убедился: она цела, но была какая-то странная, нечувствительная, словно не его, — дернул себя за ухо и встал.

— Живой. По затылку чем-то огрело.

Бойцы, как муравьи, лезли на насыпь, к эшелону.

Когда и ребята влезли в свой вагон, Колька сказал:

— Давай голову потру.

— Сама отойдет… — сказал Лешка.

Осторожно, толкая друг друга, выглянули из вагона. Эшелон ящерицей выгибался из-за поворота. Над лесом висел черный дым, зловеще заволакивая небо.

Колька растянулся на полу и сразу захрапел. У Лешки все еще кружилась голова, мельтешили в глазах красные мухи, точно вагон бегал по кругу.

Серел ранний рассвет. Луна вся вытекла, начала пропадать совсем.

Мимо, на буграх, виднелись голые и страшные обгорелые печные трубы. На телеграфной проволоке сидели вороны.

Мотька молчала — боялась говорить с Лешкой. Ей было непонятно: чем дальше жила на свете, тем все трудней становилось разговаривать с ним. Она глядела в серое поле — оттуда, как ей показалось, доносились какие-то странные звуки: будто кто-то играл на гармони. Над полем светила звезда. Мотька встряхнула головой, зажмурилась и открыла глаза. Звезда все бежала, подмигивая, и манила ее к себе.

— Может, Минск скоро, Леш? — не вытерпела она.

— Не лезь.

— А я тебя вчера во сне видела. Хороший сон — ты шел в новых ботинках…

Лешка отвернулся, стал глядеть на землю, совсем разоренную, которая плыла мимо вагона, и хозяйственно думал: «Без семян нельзя. Пропадем!»

— А после войны что будет? — Мотька покраснела и мигнула под строгим взглядом Лешки.

— Известно… Жизнь, — сказал Лешка веско.

— И еды будет много?

— Будет, если посеем.

— А я себе тогда куплю туфли. На самом высоком-высоком каблуке.

— А где деньги возьмешь?

— Ну, заработаю…

Вагон задергало. Снова взахлеб ударили зенитные пулеметы. Мотька, как и тогда, схватилась за щеку и раскрыла рот от страха.

Колька спросонья полез на стенку.

— Куда вы?.. Тут не пройдешь, — пробормотал он. Немцы, видно, бомбить не думали — полетели дальше.

Перед глазами ребят, скрещиваясь, возникло много железнодорожных путей. Пути были забиты вагонами. Вагоны, как избы в деревне, дымили.

— Смотри, цуцики, куда залезли! — перед дверью стоял детина — солдат с пустым ведром в руке, подмигнул и сказал: — Вытряхивайтесь. Минск. Тут формировка.

«Все, приехали». — Лешка нащупал бумагу и первый спрыгнул на землю. Колька и Мотька сопели сзади.

За путями, на перекрестке, стояли указки: «На Германию!» и «Совхоз „Заветы Ильича“». На первой указке сидела старая седая ворона — с острыми когтями, с длинным клювом. Она пошевелила крыльями и пронзительно посмотрела на ребят. Колька запустил в нее ледышку. Ворона каркнула и улетела.