Харитонин был грубым и жутким уродством, изнанкой войны, упрятанной от людских глаз как бы в преисподнюю жизни, и Варвара словно бы заслонила след Харитонина. А Людмила оставалась его совестью, надеждой, всем. Надо было хлопотать и тревожиться, пока стучало еще сердце, чтобы покарать одного и вырастить сильной и здоровой другую.

С вечера Егор собрал вещички в старый военный вещмешок — пару белья, мыло, бритву, полотенце, — решил уйти тихо, ночью.

Из комнаты ползло осторожное дыхание Варвары.

Необъяснимый мир огромной весенней ночи, когда он вышел, тотчас окружил его. Звезд не было, не виднелось и той, какую он каждые сутки примечал над Михайловым лесом.

На мокрых досках моста, где было открыто со всех сторон, ветер люто набросился на одинокого путника, силясь повалить с ног. Ветер, ветер… Его тоже нужно уметь слушать — он перелистывает страницы необъятной книги жизни, по которой проходят люди. За мостом, между двух холмов, совсем было тихо и покойно. Здесь Егор закурил, перевел дыхание.

В предрассветной полумгле серыми домами проступал городок — самая лучшая для Егора на земле точка.

…Варвара догнала его, когда он подходил уже к станции.

Она прошагала какое-то расстояние молча. Потом тихо, без обычной своей развязности и бойкости спросила:

— Куда ты, Егор?

— Мне надо уехать. Пока не поздно…

— Но ты вернешься?

— А зачем?

— Мы же живем…

— Сосуществуем. Ничего общего. У меня есть дело… Я найду! Прощай, прости… но я не могу, не могу так жить!

— Егор!.. — В голосе ее зазвучали виноватая просительная интонация и еще тревога, скрытая, бабья. На минуту она показалась ему очень жалкой и маленькой, но он пересилил в себе эту мимолетную человеческую слабость.

— Чужие мы, Варя… Как разные деревья в лесу. Иди…

— Егор!.. Глумной ты. Ты умрешь!

Она хотела еще что-то говорить, но взгляды их встретились, и оба поняли, что слова уже ничего не значили для них.

Он вошел, не оглядываясь, в вагон я пропал в нем. Сердце его мучительно ныло — все-таки вместе жили, однако в это мгновение от него оторвалось все прежнее и старое. Мимо Варвары двинулся поезд, в окнах виднелись какие-то люди, они смотрели на нее огромными, слитыми воедино глазами, и ей стало горько, одиноко и зябко.

Она начала осторожно шмыгать носом, потом длинно, как по покойнику, завыла, — в ответ же ей донесся лишь удаляющийся паровозный гудок.

Казалось бы, пора ему остыть, угомонить свое сердце, пожить хоть какой-то отрезок времени для себя. Можно было бы смотреть сквозь пальцы на ее, Варварину, жизнь и плыть по той отмели, на которой тихонько покачивалась ее лодка. И можно бы не тревожиться за жизнь Людмилы. Забыть также, что где-то ходит среди людей Василий Харитонин безнаказанно и вольно. Какое ему, в сущности, до всего до этого дело?! Все зло жизни искоренить нельзя.

Можно просто жить, не замечая, и ждать своего часа, когда невидимый сторож отобьет железной палкой последнюю минуту.

Какая ясная голова была у Егора в эти утренние часы, когда он лежал на вагонной полке! Он точно летел над землей на крыльях и видел тронутые дымкой дали, в обычной жизни упрятанные от глаз. Он находился в волшебном состоянии воспоминаний из очень далекой, золотой, отрадной поры своего босого крестьянского детства и чувствовал в этом успокоение. Он чувствовал прилив к глазам светлых, радостных слез и находил в своей душе какой-то новый источник вдохновения и страстную потребность любить этот трудный, но славный мир. «Все хорошо, и как бы то ни было, сколько бы люди ни вредили друг другу и ни запутывали себя, а жизнь должна прийти к согласию и счастью!» — думал он, засыпая.

Только что ему снова приснился Харитонин. Они находились вдвоем в холодном поле, в узкой щели, ожидая сигнала атаки. А когда пошли, то Егор видел, что Харитонин стреляет ему в спину, а пули проходят сквозь него, не делая больно, не убивая. Харитонин, видно, надеется, что огромная степь с незнакомыми людьми укроет его надежно, до самой смерти. Годы ведь зализывают следы… Мог же он, в конце концов, отсидеться? Во всяком случае, дороги назад нет — он будет искать его. Найдет и покарает.

Сразу же после войны и потом позднее, как поползли слухи о том, что Харитонин цел и невредим, Егор сделал несколько запросов о нем с точным описанием внешности, но вернулся один ответ в добротном сером конверте: ни живым, ни мертвым Харитонина нигде не значилось. Исчез, словно в воде иголка…

Мимо поезда назад уносились омытые первыми ливневыми дождями зеленые леса, овраги, долины с речками и озерами. Встречь поезду, рвущемуся к югу, катило сухое тепло раннего лета. Мурава на лужайках сверкала с такой яркостью, что было больно глазам.

Великое множество птиц кружилось над цветущими лесами. Могуч и непобедим дух обновления! Горизонты расширились до таких масштабов, что потеряли очертания, и где-то в нескончаемости небо сливалось с землей в одну струящуюся голубую линию. Леса постепенно все ушли, и поезд вырвался в хлебные теплые равнины.

Утром Егор сошел на маленькой и пыльной станции. В киоске выпил два стакана газированной воды и внимательно огляделся. От станции тянулась к горизонту степь с синими миражами, прямыми белыми дорогами, сочными зеленями. Пахло в степи уже не еловой хвоей, как на Смоленщине, пахло простором.

Егор немного посидел на скамейке, встал и медленно пошел в городок по ровной улице.

Это была большая станица Семеновская, приспособленная под районный центр, она встретила пылью и не совсем привычной жарой. Молодые тоненькие тополя давали лишь скудную тень. В тень пряталось все живое.

Первое, куда пошел Егор, был районный архив. У многих жителей расспрашивал, как найти, и наконец отыскал его в старом деревянном доме. Егор любил такие дома — в них прелесть тишины и незыблемости жизни сочеталась с рабочей энергией. В таких домах рождались миллионы детей по всей России и уходили в забвение те, кого покидала жизнь.

По расшатанным ступеням Егор поднялся на крыльцо, постучал в дверь с тусклой надписью: «Архив с 9 до 5».

На стук никто не отозвался, дверь была заперта. Егор обошел вокруг дома, заглядывая в окна: на длинных стеллажах лежали серые папки. Старуха из дома напротив объяснила ему, где можно найти заведующего Асокина, прибавив при этом, что сегодня суббота; архивщик был любитель двух вещей — охоты и выпивки.

Асокин жил в коммунальной квартире на склоне бугра, в самом конце улицы. Так что пока Егор доплелся до места, солнце уже успело оплавить степь в цвет ярко натертой меди. Мутнели тени сумерек.

Новую дверь открыла женщина в сарафане — прямо-таки богатырского сложения женщина.

— Мне требуется по делу товарищ Асокин, — сказал Егор тоном личной просьбы и при этом посмотрел в черные глаза женщины так, что та, ничего не сказав, молча повела гостя в глубину квартиры. В кухне сидел, жикая напильником по пиле, плотненький дядя в майке, в старых солдатских штанах и галошах на босу ногу. Лицо поднялось навстречу шагам и успело сменить выражение равнодушия — оно оживилось.

— Чего? — спросил мужчина, почти что не шевеля губами.

Егор сел на табуретку, очень коротко объяснил цель своего прихода. Ему казалось, что говорит он неубедительно, неправдоподобно, фальшиво, смешался и замолчал.

— Я кончил работу, сегодня короткий день, — сказал Асокин громко, а потом еще проворчал, но, что именно, разобрать было невозможно.

В скулах Егора от напряжения проступила бледность. Постепенно она залила все лицо. И во взгляде было такое упорное выражение, что Асокин сказал уже другим тоном — ворчливо:

— И черт вас знает, носит лихоманка! Все им до корней докапываться требуется. А у меня узаконенный нормированный рабочий день, я по закону не обязан идти на свое служебное место. И черт вас всех знает! — крикнул он, но Егор почувствовал в его голосе; скорее добродушие, чем гнев.