Он, ожидая, все так же упорно смотрел в его круглое багровое лицо. Это упорство, очевидно, победило колебание архивариуса. «Любопытно то, что и я сам тоже такой неугомонный человек», — подумал он, все еще ворча что-то себе под нос, где можно было разобрать только: «лихоманка», «черти прокаженные» и «никакой дисциплины». Он с удовольствием произнес непечатную фразу, положил пилу, взял в квартире ключи и пошел в архив, сильно приплясывая ногами. Егор еле поспевал за ним.

Мир бумаг, папок, толстых пудовых книг обступил его в сравнительно небольшой комнате, где стоял запах пыли и мышей. Асокин, кряхтя, сел за голый стол — стояла одна чернильница и стаканчик с ручками, — спросил:

— Откуда человек? Какая фамилия?

— Харитонин Василий. Родился в Смоленской области.

— Факты имеешь, что именно сюда жить приехал?

— Имею, — сказал Егор.

— Он обокрал тебя в свое время? Родня?

— Нет. Полицай был. Я его должен найти.

Асокин удивился:

— Почему ты? Это дело органов… Он расстрелял кого-нибудь из твоей семьи?

— Он был моим другом. Но не в том вопрос.

Асокин рассмеялся.

— Хороший ты ему подарочек готовишь, — он углубился в себя, словно сделавшись меньше ростом. — Такая фамилия мне ни разу вроде не встречалась. Впрочем, попробуй их все упомнить. Где он может быть?

— Во всяком случае, в селе, в станице. Не в городе.

— Почему?

— Меньше людей. Глушь.

— Но у нас сорок колхозов и четырнадцать совхозов!

— А для чего, спрашивается, твой архив? Для уборной?

Асокин надел кепку на круглую макушку.

— Вот гусь. Я в баню собрался. У нас она по субботам. — Встал и показал Егору на дверь. — Я думал, ты знаешь конкретно, а ты липу ищешь. Мы только по конкретным фактам работаем. Мы не угрозыск.

Егор упрямо попросил:

— Давай все-таки поищем! Отсюда не уйду.

Асокин засопел и полез в угол — искать.

Время и впрямь размыло следы. Из архива вышли около двенадцати ночи. Для Егора весь мир наполнился тихими шорохами листов бумаги. Они просмотрели сорок шесть папок — впустую.

На улице дремала душная степная ночь. Откуда-то сверху доносился ленивый голос певицы. Нежная мелодия трогала грустью сердце.

Асокин взял под руку Егора, спросил:

— Ты здоров?

Егор не ответил и шагал, с усилием передвигая ноги. Им овладевали тяжкие предчувствия, но они его отчего-то не пугали. Поужинали в маленькой кухне Асокина. Егор, не раздеваясь, сняв лишь пиджак и ботинки, лег на одеяло, в мягкую перину и сразу заснул очень крепко.

Но в середине ночи Егор почувствовал тошноту и головокружение, внутри что-то горело. Он неожиданно вспомнил фамилию какого-то Клыкова, которая была в одной папке. Неспроста обратил он внимание именно на нее. Этот Клыков был тут, в ближней станице, с первого послевоенного года.

Натянув ботинки впотьмах, долго искал дверь, куда ушел спать со своей женой Асокин. Он нашел ее и открыл, начал будить:

— Асокин! Товарищ!

Асокин храпел самозабвенно.

Женский голос подсказал:

— Уборная у нас на улице.

— Гражданочка, побудите мужа.

— Что вам нужно?

— В архив идти надо.

— Вы сошли с ума? Сейчас середина ночи! Можно дождаться утра.

— В чем дело? А? — спросил Асокин и зажег настольную лампу.

— Я, кажется, нащупал, — сказал Егор.

— Ты спятил, вот что! — строго отозвался Асокин. — У меня теперь нет сомнения.

Он погасил свет, лег на живот и быстро захрапел. Егор отошел, схватился руками за стену, сполз на пол. Приступ боли прошел, и он встал на колени, отдышался и вернулся опять к полураскрытой двери.

В немую темноту произнес:

— Я ждать не в состоянии. Мне плохо. А я должен его найти!

В сонном же переулке, когда вышли, Асокин сложно, по-русски выругался и умолк.

От пруда тянуло свежей водой. Стон лягушек, казалось, зачарованно слушал весь мир.

— К погоде, зеленопузые, наяривают, — радостно проговорил Асокин, словно слушал, как играли симфонию в театре.

А около архива он остановился и покачал головой.

— Поздно, однако, ты хватился. Поздно!

В архиве Асокин включил свет, а Егор попросил:

— Дай ту книгу, что за сорок шестой год.

В книге значился совхоз «Бородинский» и действительно стояла фамилия Клыков. Асокин ничего не понимал. Сидел некоторое время молча.

— Но при чем тут Харитонин?

— Видишь, он приехал в сорок шестом. Из Белоруссии. А туда — со Смоленщины. И тут написано: прибыл один, без семьи. Зачем одинокому мужчине понадобилось ехать в степную станицу? Мало ли, скажешь, зачем? Война людей раскидала. Верно. А почему один, без семьи? Ему-то, смотри, годов порядочно. А такой вариант — почему удрал от жены? Может быть? Вполне!

— От жен многие убегали, время, знаешь, стояло трудное. Тоже вариант.

— А если он заметал следы? Фамилию сменил. Возможно? Да! Я буду искать этого Клыкова!

Он аккуратно списал все данные на бумажку и, захлопнув папку, взял свой вещмешок, направился к порогу.

На улице таяла ночь, занималось сухое, без росы и без ветра теплое утро. Степь, просыпаясь, слабыми очертаниями обозначалась вблизи, а дальше она уходила в туман, в вечность, только снившуюся людям.

Егор держался рукой за грудь — там совсем не слышалось сердца, и он повернулся к Асокину:

— Где дорога на «Бородинский»?

— По столбам. Ты обождал бы. Днем грузовики ходят.

Егор отрицательно покачал головой и упрямо пошел.

Сзади Асокин кричал:

— Вернись, ты очень плохой! Вернись!

Человек уходил по прямой дороге, он пропал было в белом тумане, но спустя минуту стал вырастать из него.

«Здоровья бы ему, что бы он сделал! Одним духом силен», — подумал Асокин и побрел домой. Он три раза останавливался и стоял подолгу, думая и глядя в землю, чувствуя, что чего-то не понимал в людях.

— Нет, Харитонин у нас не проживал, — сказала старуха, вынося Егору в садик кружку квасу и внимательными, цепкими глазами глядя ему в лицо. — А Клыков, верно, жил. Летось, как бы не наболтать, аккурат в такое время уехал. С женкой и мальцом.

Егор выпил квас, поблагодарив старуху.

— Куда уехал? — спросил он.

— В Ольгинскую, болтали.

— Колхоз?

— Совхоз. Тут недалече, километров десять так. — Она махнула рукой в сторону жидкой рощицы, из-за которой поднималось прозрачное солнце, уже окруженное тенями знойной дымки.

— Откуда он к вам приехал?

— Из Белоруссии, кабы не набрехать.

— Жил здесь с женой?

— С женой. Он ее из местных брал, из наших. Наталью Вальцову.

— Она из вашего совхоза?

— Теперь нашего, а то был «Крылья Советов». А ты чего пытаешь?

— Дело, — сказал Егор.

— Вся жизнь на деле, — сказала строго и внушительно старуха.

— Вел он себя здесь как?

— Тихой мужик. По разнарядке работал.

— Внешность-то его упомнилась тебе?

— Рыжий, смугел лицом. А боле чего — мужик и мужик. Зуб кривой передний.

— Кривой?! Так, так… Ну, спасибо, бабуся.

На выходе из Бородинской станицы Егор испытал новый приступ тошноты. Думал, что это рвота, но она не шла, а тошнота превратилась в огонь, поднимавшийся от низа живота выше к груди, и огонь захлестнул горло.

Он уперся головой в землю, потом лег на нее грудью, затих; хотел вспомнить Людмилу, но все расплылось, сделалось мягким, дрожливым и теплым…

«Я еще живу, и это скоро должно пройти, — подумал он. — Я плыву по волне, а опереться не на что. Но какие славные, славные я слышу где-то песни!»

Свет проник в его зрачки. Егор вздрогнул плечами, а спустя немного сел. Это был один из тех обмороков, какие с ним случались за последнее время. Он лежал в молодой душистой, цветущей траве сбоку дороги. В роскошных этих травах свершалась своя таинственная жизнь, и он радовался, как ребенок, тому непосредственному чувству свободы, какая была разлита кругом. Прямо перед глазами Егор видел красноватую метелку конского щавеля, пронизанную пятнистым, неровным светом солнца. «Живет, погибнет осенью, а весной народится новая, и так всегда. Но у человека так не может быть — каждый уходит со своей болью и душой, и никто не повторит его жизнь. Никто не свершит его несбывшихся надежд, у всякого своя тайна». Егор удивился, открыв неожиданно в себе черту к философствованию, которую он раньше не замечал, запрокинул голову и увидел птицу, похожую на орла. Протер глаза — и птица исчезла.