— Как ты живешь, дочка?

— Думаю, хорошо.

— Я рад, если так. Ты в этом году институт заканчиваешь?

— Собственно, я уже ВГИК кончила: теперь у меня начинаются съемки по дипломному фильму. И в другом фильме еще снимаюсь.

— Тяжело?

— Иногда. Но я уже все-все знаю, — уверенно произнесла она и, едва докурив, всунула в яркий рот новую сигарету. — А было тяжело, попыхтела. Я все-таки неплохо училась. Мастера довольны.

— Зря так много куришь, — сердечно сказал отец.

— Нервы успокаивает, — отозвалась, глядя на реку.

— Нервы? Ты здорова? — Он встревожился.

— Здорова, — прищурилась, сдвинув брови: к углам глаз сбежались тонкие морщинки, и лицо стало заметно старше.

Егор присматривался к ней.

— Денег тебе хватает, что я присылаю?

— Спасибо, папа. Денег у меня много. За мою первую роль хорошо заплатили. Я тебе обязательно скоро пришлю приличную сумму.

— Ты неуравновешенно живешь? — осторожно спросил он.

Было долгое молчание. Ей сделалось немножко неудобно под отцовским взглядом.

— В искусстве нельзя жить уравновешенно, талант сохнет, — проговорила она наконец.

— И ты считаешь себя талантливой? — Он внимательно, как будто отыскивая что-то особенное, смотрел ей в глаза.

Она, видимо, находилась в том состоянии своей исключительности, что не могла понимать его слов. Она с легкой улыбкой, как взрослая на маленького, смотрела сейчас на отца.

— А разве это не так? — спросила она.

— Артистов нынче много. Тут великий ум не требуется… Ты уж извини за невежество, а многие телевизорные художества любить я не могу. Лучше вон птиц послушать.

— Ты, папа, консервативен, — с тонкой улыбкой на губах заметила дочь. — Новый, знаешь, век — новые песни.

На это он ничего ей не ответил и спросил немного погодя:

— Загуливаете?

— Бывает. Это мы любим, — она непонятно и неприятно, как уже опытная женщина, рассмеялась и поправила свою высокую огненную прическу.

Отец напряженно поморщился, потом спросил:

— О будущем как думаешь? Ты в Москве, значит, останешься?

— Да, конечно, — быстро сказала она. — Где же еще? Теперь все остаются в Москве.

— Понимаю. У Валерия квартира есть?

— У его родителей приличное жилье. Да и сами что-либо придумаем.

Отец задумался и будто отошел в сторону, чтобы оттуда, издалека, получше разглядеть и дочь, и ее друзей… «Силы, здоровья, свежести сколько! Только бы радоваться, только топтать траву и жить, жить, жить…»

Пробежали, перегоняя друг друга, крича и визжа, с удочками в руках ребятишки. Один, поддергивая штанишки и крутя стриженой головой, что-то прокричал им.

В небе как серебро рассыпали — залился жаворонок.

Егор, запрокинув голову, радостно поискал упругий комочек, а потом посмотрел на дочь. Ему хотелось, чтобы она тоже взволновалась и откликнулась на этот чистый зов жизни, но та стояла равнодушная и, как он почувствовал вдруг, чужая — подпиливала ногти.

— Постарел ты, папа, изменился, — ласково сказала Людмила, легко дотронувшись рукой до его плеча.

— Есть малость.

— Ты мог подумать: «Накрасилась». Я и сама знаю, что не такая была, — голос Людмилы чуть-чуть дрогнул.

— Но с тою, Люда, разницей, что жизнь человека не звук, который глохнет в пространстве.

— Что-то похожее я слышала от тебя и раньше.

— Я принципов не меняю.

— Пошли, укладываться нужно. Нам уезжать пора.

— Отцов и детей, оторванных друг от друга, у нас нет. Реку питают ручьи — жизнь обогащают дети. Есть негодные родители — есть такие же дети. Только и всего. Так и не иначе, — говорил Егор, когда они поднимались по крутой улочке. — Меня, не скрою, тревожит твое будущее. Не знаю, прав ли, но есть такое скрытое отцовское чувство — боюсь за тебя. Боюсь.

— Я-то проживу, — откликнулась она, удивленная. — Мне всюду везет. С чего ты взял?

Утром пешком пошли на станцию. Глинистая, разъезженная дорога за Днепром тянулась на изволок. Егору было трудно идти, глаза постоянно застилала какая-то муть, кололо в боку, но он изредка шутил и самым последним волочил ноги.

В желтом зале станции было холодно и пустынно. Две старухи сидели на деревянной скамье и что-то ели из кошелки, разложенной на коленях.

Гвоздев купил на всех билеты.

Егор топтался в сторонке. Несколько раз он порывался завести разговор с Людмилой — ему казалось, что не сказал вчера главного, но та ускальзывала в сторону, а он стоял один и ждал, что сейчас поезд увезет ее к другой жизни.

Наконец где-то не очень далеко засопело и закряхтело. Они веселой толпой вышли на ветреную платформу и увидели углистый, растекающийся дым над соснами за нешироким полем.

Пыша жаром и вздрагивая, черный большой паровоз подвез к щербатой платформе вагоны, и они зарябили своими окнами в глазах Егора. Быстро, суетливо, едва прикоснувшись, Людмила притронулась губами ко лбу отца, легкая и гибкая, вскочила на подножку и скрылась в вагоне. Вся блестящая и галдящая орава исчезла вместе с ней. Но Людмила тут же выбежала как безумная, сжала руками его голову, крепко поцеловала в щеку, всхлипнула и метнулась обратно — в вагоне пропала. И теперь около Егора свистел один ветерок, и было холодно и пусто. Он вытянулся, замер в грустном раздумье.

Паровоз распустил веселые усищи пара, зафукал, в нем начала свершаться таинственная работа, от него дохнуло горячим, колеса тронулись, голодно и звучно застучали буфера, вагоны мягко и упоительно защелкали — покатились.

Он почувствовал, как будто отрезали, оторвали от него что-то главное и увезли, и не вернут.

Тогда Егор увидел в окне прекрасное, как в раме картины, лицо Людмилы. Смотрела она и на него, и в то же время мимо, сквозь, в голые поля, и слабо помахивала рукой не ему, а так просто, как это делают отъезжающие и даже те, кого никто не провожает.

— Ты приезжай, приезжай! — закричал Егор запоздало и замахал обеими руками.

Ветер налетел, смял слова и унес с собой.

Домой он шел один, несколько раз присаживался отдыхать, курил, шептал что-то ласковое и все смотрел в сторону леса, куда уехала его дочь.

Добрая выдалась в этом году весна!

К концу апреля схлынули полые воды, ветер начисто высушил поля, и уж по дорогам заклубилась легкая пыль, точно птичьи крылья. Пошла обильно в рост молодая трава, в зарослях защелкали соловьи над берегом Угры.

В один из таких ясных дней в Глебове появилась Аксинья Горбачева: с мужем и детьми она уехала в Краснодар еще в сорок седьмом году — нагрянула гостить к родной сестре. В тот же вечер она, маленькая, похожая на сваху, в коротеньком плисовом жакете и в новых ботинках, пришла почему-то именно к Егору. После первых приветствий и взаимных расспросов на цепкой рукой взяла Егора за локоть и вывела на улицу: в доме была Варвара.

— Про Ваську Харитонина чего-нибудь ты слыхал?

— Нет. А что? — встрепенулся Егор.

— Вот хоть режь, а его морду на базаре у нас в Краснодаре видела.

— Погоди, ты по порядку. Ну?

— Иду пять дней назад, утречком, глядь, он, морда, торгует чем-то. Не то садовым вином, не то самогонкой. Покуда я подскочила, его и след пропал. Прямо на глазах. Только кривой зуб над оттопыренной губой промелькнул. Я туда, я сюда: скрылся! Я так думаю: в станице Семеновской жить пристроился.

Егор не мог все еще оправиться от волнения.

— Почему в Семеновской?

— Не иначе — самогонку сбывал, а оттедова часто возют.

— Заявляла куда-нибудь?

— В милицию. Сверились: нету, говорят, данной фамилии.

Егор сел на бревно и положил кулаки на острые коленки.

— Я его найду! Хоть под землей.

«Иначе нельзя. Должен найти! Мой долг. А тут — плесень, деньги, деньги проклятые…» — думал он, проводив Аксинью.

Еще была — на донышке сердца — его боль не постоянное беспокойство — дочь. В его сердце столкнулись эти противоположные и в чем-то тяготеющие друг к другу силы — потерянный след изменника, Варвара и нравственный облик дочери.