Егор сел на стул и положил на колени руки: они казались очень тяжелыми.

Третьи сутки подряд, без перерыва, дом гудел, как пчелиный улей, куда залезла медвежья лапа.

Любители попить на дармовщинку, глебовские жители опухли от опохмелок. Даже крепкий на это дело Алексей Сивуков и тот размяк, отодвигал граненый стакан, услужливо подсовываемый ему Варварой, бубнил:

— Упитой я. Больше не вбираю.

Лишь один человек был трезвым на свадьбе — сам Егор. Он тоже выпил приличную дозу, но хмель его не брал и не туманил голову, и она оставалась ясной. Рядом с Егором, как часовой, сидел Осип, он не очень-то вежливо отстранял руки, которые то и дело тянулись с бутылкой к рюмке отца невесты.

Но Осип напрасно заботился: Егор больше не бросал взгляда на рюмку — та стояла который час только пригубленная. Иногда Егор делал два-три глотка легкого сухого золотистого вина, а к водке не притрагивался. Все трое суток вынашивал надежду поговорить с глазу на глаз с Людмилой, но дочь ускользала от него, как будто догадывалась и не хотела этого. Опять наползли в дом те, кого он разогнал совсем недавно, — родня жены. С клочковатыми, мыльного цвета волосами, окольцевавшими белую, точно блин, плешь на крупной голове, родной брат Варвары, Михаил, часто порывался с поцелуями к пасмурному Егору. Но Осип верно исполнял свою должность телохранителя. Он шевелил черный кулак и глухо советовал:

— Сиди смирно, друг!

А Михаил, распалясь, орал в Егорово ухо:

— Не носи камень за пазухой. Свои мы! Сроднимся!

Далеко за полночь гости считали пьяными ногами ступени крыльца дома. В переулке плескались разговоры:

— Вот это свадьбочка!

— Денег-то пугнули.

— Люська — картинка. Этюд, мать ее за ногу!

— Красива, шельма. Не нашим чета.

— Жених тоже — раз стукнет, некролог сочиняй.

— Кра-асавец, по спорту мастер.

— А пьет — я те дам, стаканами кидает.

— А ты думал! Такую деву удержать не всякому, бра-ат, дано. Ка-артинка! Да был бы разум-то.

— В столице, видишь, приспособились.

— А Егор темен. Вид плохой.

— Может, болеет. Душа, известно, потемки.

Голоса гасли во тьме, дом со свадьбой наконец-то погружался в тишину. Вязкая весенняя тишина царствовала теперь в мире.

В доме по углам сопели и копошились приехавшие девицы. Егор курил у открытой форточки, обостренно вслушиваясь в шорохи — не выйдет ли из другой комнаты к нему Людмила? Ему с ней нужно, не откладывая, поговорить обо всем — она его кровь, и он ее отец.

Он вспомнил ее деревенское детство, милые картинки и куклы, и как носил ее на плечах, летние грозы, ягоды, грибы… Он больше всего боялся, что из нее вырастет плохой человек, легкий и бездумный. Неужели так оно и есть? А то, может, это одни предчувствия?

Наконец Людмила вышла к нему в кухню. Кажется, и не к нему, а зачем-то, но тем не менее тихая минута нашлась, когда можно спокойно спросить, что нужно.

То выражение безмятежного спокойствия, которое было на ее лице, сразу исчезло, когда она увидела бледное и строго нахмуренное лицо отца. Она в эту минуту, как бы сбросив всю свою утонченность, выглядела той прежней, милой и доброй девушкой, которую так любил он, отец. Вид его встревожил ее.

— Ты еще не спишь? Тебе плохо? — испуганно и быстро спросила она.

— Нет, у меня ничего не болит. Я очень рад, что вы приехали к нам ради такого важного дела. Утешили старика!

— Ну как же я могла, папа, не приехать?!

— Всякое бывает в жизни. Бывает, не приезжают.

Дочь снова спросила его о здоровье. Егор улыбнулся, показав свой железный зуб, и она что-то вспомнила, очень давнее, связанное с ним, и тоже улыбнулась. Эта улыбка опять напомнила ему ее прежнюю, ее маленькую, и он очень обрадовался этому воспоминанию.

— Я поговорить хочу. Мы редко видимся, Людмила! Как ты живешь?

— Вообще пока что ничего, можно сказать — даже процветаю, — она улыбнулась этому слову, как шутке, привычно произносимой.

— Ну а так… счастлива?

— О да, очень! Пожалуй, очень. Я добилась, ты знаешь, чего хотела.

— Ты его любишь?

Она подумала немного.

— Лера мне нравится. Он вообще неплохой парень. Ты не смотри на него как на сноба, с таким бы я не сошлась, уверяю тебя. Он не сноб, он молодой человек, который не сильно задумывается о том, что такое жизнь, вот и все. О таких людях ведь нельзя сказать, что они плохие?

— Правильно, нельзя. Да я и не говорю. С чего ты взяла, что я его в чем-то обвиняю?

— Мне так показалось, папа, и я бы хотела, чтобы ты его полюбил, — она посмотрела на отца, и глаза ее снова опечалились и приняли кротко-испуганное выражение; она видела, что отец нездоров, и это огорчало ее. — Знаешь, у нас еще будет время, сейчас поздно, поговорим в другой раз обо всем?

— Хорошо, — сказал он.

Потягиваясь, переступая ногами, Людмила приблизилась к темному окну и, отодвинув шторку, пыталась что-то рассмотреть во дворе. На лице ее появилась детская, мягкая и нежная улыбка.

— Улица, улица — нельзя надеть туфель… Перезабыла все. Как будто попала в чужое место. А городок хороший. Вспоминаю иногда.

— Весна, — сказал Егор.

— Какое дерево под окном, папа? Кроме березы?

— Так это же дуб наш! Разве забыла, мы его с тобой сажали? Летось молнией ударило.

Людмила искренне и сконфуженно улыбнулась:

— Завертелась… из головы выпустила просто, — и ушла.

Егор задумался — он еще не понимал ее. Он долго стоял, смотрел на темное беззвездное небо и все думал о ней, вспоминая ее маленькую, прекрасную и чистую.

На другой день отец и дочь пошли прогуляться по городку. Небо, с утра обложенное низкими тучами, к обеду прояснилось. Подсыхала земля на высоких, продутых ветром местах. Выпутываясь из городской неволи, из придвинутых близко берегов, Днепр далеко в маревых полях расходился двухкилометровой сплошной разливной зыбью. Там же, прямо из половодья, серой шапкой неясно просматривался курган. В городке было грязно, сочившаяся отовсюду вода несла навоз, мусор, рябились то тут, то там лужи. Воробьи, казалось, населившие всю землю своим бойким племенем, сновали под самыми ногами.

Людмила шла, обходя в модных туфельках лужи, посмеиваясь, поглядывала на тесно придвинутые к булыжной мостовой дома — она совершенно не узнавала городок.

Глянула в окошко парикмахерской с уже выставленной второй рамой: там курносая девушка-мастер, посверкивая ножницами, упорно трудилась над чьей-то шевелюрой. Людмиле было приятно наблюдать за изумленным выражением на лице парикмахерши, когда та, оторвавшись, ее увидела.

— Я бы здесь уже жить не смогла, — призналась Людмила, снова с иронией во взгляде оглянувшись на хлопотливую парикмахершу.

— Не смогла? — переспросил отец.

— Да. Каждому свое.

— Это верно. Ты любишь Москву?

— О, безусловно: это же чудесный город! — откликнулась она быстро.

— А я плохо ее знаю, — что-то припоминая, сказал отец. — В войну провозили: темно, ни огонька, трудно было на нее смотреть, на такую.

Людмила закурила, но тут же притушила стеснительно папироску: в райцентре женщины этим не занимались, и на нее обращали внимание.

— Курить что — мода?

— Общее поветрие. Вообще успокаивает.

Они вышли на окраину, спустились к одиноким, старым, заброшенным сваям разрушенного в войну моста. Вода шипела и лизала зеленое, оплывшее слизью дерево, кипела коловертью — видимо, крутили глубинные ключи.

Людмила, облокотившись о сваю, сняла по очереди туфли, покачивая головой и приговаривая: «Оля-ля», вытерла их обрывком газеты.

— Надо было резиновые сапоги надеть, — сказал отец.

Людмила удивленно посмотрела на него:

— Что ты, это же невозможно! Я не ступлю и шагу без высоких каблуков.

Помолчали. На середине звонко всплеснула рыба. Щука, должно быть. Возможно, сом: тут, в тихом месте, они водились. Над обмелевшей заводью стоял и тихо колыхался синий прозрачный пар испарений. Между зеленых, обомшелых свай быстро скользила тень щуки. Пахло илом, гниющими осокорями и едва внятно разлитым в воздухе тонким и нежным соком набухающих вербовых почек.