Егор тронул валенками снег — он звучно заскрипел, застонал и запел — и стряхнул с себя горькие мысли. Он пошел быстро, легко и бесцельно вверх по улице в ту сторону, где был огонь восхода, откуда занималась всегда жизнь нового дня.

Самым отрадным местом в этот ранний час в Глебове был базар. Туда стекались машины, возы, люди почти изо всех сел и деревень района. Квадратная горбатая площадь была огорожена деревянным забором с покосившейся аркой и выцветшими лозунгами, призывающими как можно больше вырастить хлеба, надоить молока и внедрить прогресс.

Егор вошел в эту арку, огляделся…

Базар дышал ему в лицо запахом коней, потной сбруи, бензина, поросят, молока, калины и клюквы.

В морозном чистом воздухе все это чувствовалось до боли и радости в груди. Он долго стоял посреди гомонящей, орущей веселой толпы мужиков и баб с красными, исхлестанными ветром лицами, наполняясь и сам непонятным ликованием. От тесноты, от мороза, крепких запахов, обступивших его, становилось легко и свободно. Но не одно желание потолкаться по базару тянуло его. Кто-то невидимый все время понуждал Егора вести войну с хапугами и спекулянтами. Не его дело, не милиционер, а смотреть спокойно не мог, как сновали меж рабочего народа проворные люди, что-то предлагая из-под полы.

И, едва оказавшись за аркой, он включился в базарную жизнь — искал дядю с разбавленным водой молоком, но тот исчез, заметив Егора, — у него были и раньше с ним стычки. Он долго еще ходил позади возов, где пахло летом, высматривая дядю с молоком, спекулянтку с самогоном, но те пропали бесследно, и направился к арке.

Проходя мимо кинотеатра «Россия», недавно построенного из бетона и стекла, Егор с трепетом остановился. Прямо на него с афиши смотрела окутанная дымом волос молодая и невероятно ослепительная киноактриса. Работница райзо Зямова, полная пожилая женщина в очках, приостановилась на краю тротуара.

— Здравствуй, Егор Максимович. Не твоя Людмила? — спросила заинтересованно.

— Здравствуй. Нет, другая.

— А как похожа!

Он обернулся, посмотрел издали.

«Не моя. Как-то там у нее? Работа трудная, а легких соблазнов, наверно, много…»

Солнце между тем вставало над этим маленьким русским городком и припекало лобастые камни булыжника, стены домов, холм с последней развалиной, которая должна была напоминать людям о зле, о крови и ранах, а также о добре, поборовшем его.

Тяжело, обходным путем он который раз поднимался на этот холм, еще насыпанный крепостными мужиками, глядел вдаль, в поля, и снова ритм жизни захватывал его своей коловертью. Снова Егор как бы не ощущал слабого тела, тосковавшего по здоровью, и еще острее думал о своей комсомольской юности, обожженной той дальней войной. И он шептал не только себе, а как бы всему белому свету: «Врешь, песни-то не допеты, и мы еще должны жить!»

К полудню мороз сломился, затеплело. Пора бы, пора. Начало марта уже. В прошлом году в это время как раз против холма встал Днепр, очистился в каких-то два дня, а нынче и не думает.

Егор сошел с холма по узкой петлястой тропинке, обвитой серыми стеблями летошнего конского щавеля, дедовника, полыни. Мимо садов, густо разросшихся за последние годы, спустился в овраг. Овраг глубок, порос молодой березой, кленом и осиной. На дне его прозрачным стеклом звенел родник. На склоне серым пауком прилепилась разоренная временем и людьми часовня. Высокий крест упирался в слезящееся от туч небо. Ниже ее, посверкивая кое-где железными крашеными оградками, дремало кладбище. В большинстве над могилами ставят деревянные кресты, но кто посильней — памятники.

«Уехать надо, к черту все, отупею я в своем собственном доме», — думал он все чаще.

И там где-то, рисовалось ему, в неведомой земле, он выздоровеет совсем, там будет другая, легкая, веселая, настоящая жизнь. Дали всегда ведь манят человека.

Годы, годы… Видел себя Егор маленьким, русоголовым, видел и другого — кудрявого, с пухлыми щеками, мастера сплясать в клубе, а то и выпить с ребятами.

Помнил стройку цементного завода, ударные песни, ночные смены, старенькое знамя комсомольцев — хорошая была жизнь! Была? Значит, пересел он с быстроногих коней в тихую арбу, которую еле-еле тянет хромоногая лошадь. Сколько ни тяни — все на одном месте…

Дома — царство цветов, пронафталиненной одежды, шуб, запахи пирогов и чего-то едкого, приторного. Но не дядя же со стороны все это устраивал — жена.

Дом Егор построил еще с первой женой, с Натальей, около него разбил небольшой садик. Дом четырехкомнатный; думал, загадывал на будущее: пойдут дети, разрастется семья, жить нужно по-человечески.

Но Наталья вскоре неожиданно умерла. Сидели обедали, Егор вышел покурить в кухню, услыхал раздирающий Людочкин крик. Инфаркт.

Потом Людмила незаметно выросла, уехала учиться, и ему стало одному как-то неуютно в этом большом и полупустом доме. Затем он заполнился, как склад, всем вот этим — уже при новой жене, при Варваре…

А годочки между тем стучали, стучали — необратимым далям никогда уж не вернуться.

…Ноги сами собой привели его к новому дому с другой стороны оврага. Дорожка хорошо расчищена, куда ни глянь — всюду хозяйский порядок, каждый гвоздь в деле. Егор оглядывался — слишком благоустроил себя человек, нет времени жаворонка услышать. Проклятая благоустроенность! О, как он ее ненавидел!

Осип Скворцов, старый друг, крепкий, рыжий и круглый, десятый год работал парикмахером. Старое здание сломали два месяца назад, мастерскую пока закрыли — Осип был, соответственно, в длительном отпуске.

Скворцов встретил Егора во дворе: орудовал рубанком по доске, мягкие белые стружки пенились под его ногами, и пахло тут лесом, смолой, здоровьем, молодостью.

— Заходи, — сказал Скворцов, помахав рубанком. — Здорово.

— Здравствуй.

— Хандрючишь?

— Без дела плохо.

— В баньку не заглянем?

— А ее топят?

— Бабы истопили уже.

— Это бы недурно, — сказал Егор.

— Идем.

Банька зажилась на свете. Давно уже планировали ее на снос (в городе действовала большая, новая), но эта еще жила, смуро глядя на добрый свет крохотными кривыми оконцами, придавленная черной крышей, пахло от нее березовым веником, глиняной печью, угаром.

Подойдя к бане, они увидели Алексея Сивукова, который был их приятелем и ждал тут с веником под локтем, совсем молодой, лет двадцати семи, толстый, медлительный и вялый, точно он всегда спал, даже когда шел, и только по странной причине не падал.

— Привет пролетариату, — сказал Алексей, улыбаясь тремя железными зубами.

— Готово? — спросил Осип.

— Натопили — люкс: уши горят.

— В магазине был?

— Бутылки ждут, ребята.

Алексей работал в конторе коммунального хозяйства шофером, но пятый день гулял отпуск, от чрезмерного употребления опух, позеленел и казался пожилым человеком.

Они разделись в предбаннике, где было холодно и неуютно, как в голом осеннем лесу. Алексей телом был белый, гладкий и напоминал скобленую, вымытую рыбу, перепоясанную ремешком.

Войдя в парилку, где стоял обжигающий зной, Осип сказал:

— Нагинайтесь, газу дам.

Он зачерпнул полный ковш холодной воды, опасливо присел, размахнулся, секанул струей по раскаленным камням — оттуда столбом выполз синий зловещий дым, он подхватил огнем уши и волосы, словно их и вправду зажгли. А Егор крикнул в раскаленное пространство:

— Еще! Еще!

В печке клокотало и гудело на все лады.

Осип раскорячился, обеими руками сжал зеленый, запаренный, пахучий веник и, ошалевая от радости, приказал:

— Ложись на полок! Луплю!

Веник вжикнул, описав дугу, засвистел, заухал, замолотил по острым, тощим лопаткам, по длинной спине, где-то над осклизлым парным полком моталась увертливая голова Осипа, неслись нечленораздельные крики, и качалась, прыгала электрическая лампочка под потолком.