Одетые, распаренные, пили водку в предбаннике. Осип нюхал корку хлеба, выворачивая хищные губы, подвинул к ним стаканы:

— Ну, за счастьице, поехали!

— Сильна, мерзкая!

— Зверобой, — сказал Алексей. — И что хорошо: на психику не действует.

«Эх, здоровые мужики! А ведь я им завидую, черт возьми! Простые и, может, грубые, а живут — молодцы — на полную катушку. Был и я… Ну врешь, еще не весь вышел!» — Егор упрямо сжал губы.

— Звякнем стаканами. Соединим!

— Какой разговор!

Звякали, соединяли. Пахло луком, водкой, веником, баней.

Потом, гнусавя, начинали петь разную смесь, через пень-колоду: куплет из одной, из другой песни, звуки то взмывали вверх, то падали, всхлипывая и рыдая, — пьяные глотки, не подчиняясь разуму, выводили немыслимые мелодии.

Наступила тишина. Осип в этот миг попал во власть каких-то возвышающих его душу чувств, зрачки его сузились, наполнились чистым светом, лицо побелело, он быстро провел ладонью по горлу, взъерошил волосы и вдруг запел высоким мягким голосом:

Осип, не в силах усидеть, полусогнувшись, вскочил, размахнул руками, словно хотел ухватить ту далекую пору, вырвал лишь жалкие перышки и вытянул на самой высокой, рыдающей ноте:

Сильные звуки хлынули из тесного предбанника, ушли и угасли в морозной пустоте полей. Тогда наступила глубокая тишина. Рассеянно поводя головой, Осип глядел на свою кривую тень на стене, но он уже утратил буйство в себе и снова стал серый и скучный, как сапог.

«В каждом такое есть, оно лишь дремлет, — подумал Егор. — До поры до времени».

Осип произнес уже будничным голосом:

— Я судьбу не хулю. Каждому дано свое. Баба мне плохая попалась. И детей нет. А без детей что? Пустошь. Во сне видел: сын генерал… Генерал, понимаешь, большой человек — по уму и таланту. И вот, братец ты мой…

— Твои побасенки мы эти слыхали, между прочим, — сказал Алексей.

— Ты не скалься! — прикрикнул Егор. — Старших ты должен уважить!

Идея эта, весьма несбыточная, должно быть, уже давно укоренилась в сознании Осипа. Он некоторое время, не шевелясь, сидел, глядя в проем двери, где виднелся манивший его, всегда звавший куда-то Млечный Путь. Когда он заговорил, то в голосе его послышалась судорожная взволнованность — он как бы решил выговориться на эту тему до конца.

— И получаю, понимаешь, письмо. Такой большой казенный конверт. А сын пишет: хватит, мол, тебе колом торчать там в хате, город у вас махонький, скучный, и езжай-ка ты в Москву. Будешь жить во всех удобствиях. Нынче, мол, за кол-двор только одни дураки держатся. А ты как генеральский папаша должен получить полный почет, уважение и достаток. Ну, понятно, думаю про себя, слыханное ль это дело в нашем роду — сынок генерал с полным бантом! Меня от мысли аж пот прошиб. И вижу я, брат, дальше — еду к нему, а везут-то меня егоные подчиненные. Ну а на улице, понятное дело, обыватель всегда сыщется: разинул рот — вот оно как, что значит папаша-то генеральский! А самое тут важнейшее, ребятки, самое истинное как раз то, что ничего мне тут не жалко. Не оглянулся я на хату-то. Черт с ней, с проклятой! Я ведь тоже, к слову, человек нынче с потребностями. Все хочут чистого, и я хочу! — Это, видимо, было самое важное для Осипа, и был уже вовсе не сон, а давние и сильно волновавшие его мысли.

Егор, услышав эти слова, напряженно улыбаясь, посмотрел близко ему в лицо. Выражение лица Осипа тоже не понравилось.

— С холодным, стало быть, рассудком и уехал бы? — спросил он.

— И уехал бы. Я тоже не с бритым затылком.

— Так запросто?

— Не дал только такого мне сынка господь! — не отвечая на его вопрос, вздохнул Осип.

«Вчера он еще держался крепко за эту землю!» — подумал несколько встревоженно Егор; он еще раз посмотрел ему внимательно в лицо, но больше не стал говорить об этом.

Алексей захохотал, сверкая зубами.

— Нашел об чем тужить, — сказал Алексей. — И вообще, старики, надо жить проще.

Егор уточнил, похрустывая огурцом:

— А как проще?

— Я же не бог. Но мне, Егор, кажется, что ты зря иногда бесишься по пустякам. Некоторые живут как у Христа за пазухой — спокойно.

— Так его: курица яйцо учит! — крикнул Осип.

— Механика простая: загнуться можно, — рассеянно проговорил Алексей.

— Прав, прав, — подхватил Егор. — А злое бить нужно. Только не в одиночку, конечно. В одиночку верно — загнешься.

— Вот именно: не в одиночку, — согласился Алексей.

— Вы пейте, ребяты, — сказал Осип.

Они выпили и помолчали. Алексей, потягиваясь, тихонько произнес:

— Люблю жить! Эх, жизнь… Хорошего-то, верно, много.

И умолк, обхватив руками колени, застыл, как факир на молитве. О чем-то подумал, потом сказал:

— Просто не могу понять: откуда берется злоба? Я б ее век не замечал.

— Ты хороший малый, Алексей, — сказал Егор. — На таких стоит жизнь. Но злобу не замечать — значит помогать ей расти и убивать живое. Равнодушие, знаешь, тоже предательство.

— Да, — кивнул головой Алексей, — у нас в погрузочном цехе Возняков был. Человек дерьмовый. Мы его выкурили.

Егор рассмеялся.

— А куда сбыли? Он и там, брат, засмердит. Что-то другое требуется.

За стеной, в баньке, тихонько, шепеляво журчала вода, а на воле копошились, укладываясь на ночлег, вороны на березах. В предбаннике все еще пахло веником, теплой пылью и чем-то горьким — может, угаром. Осип высморкался. Большое лицо его смутно виднелось круглым пятном. Алексей в темноте пошелестел бумагой. Они сидели и думали.

— Интересно, какая-то жизнь будет лет через сто? — спросил удивленным голосом Алексей. — Рай? Полное тебе изобилие? Никто никому плохого. Одни улыбки. А? Будет?

— Будет-то будет, иначе нельзя, человек во все времена к хорошему тянется, — задумчиво сказал Егор.

— Через мозоли опять же, — вставил Осип. — Привычно. Рай хорош, ежели строился праведно.

— Кто его знает… Жизнь — каждый день загадки, — отозвался Егор после молчания.

Алексей засопел от напряжения: он думал. Думать ему было всегда тяжело, хуже, чем ворочать камни.

— Я учился мало, — проговорил он.

— Учись, чего тебе: семьи нет, — сказал Осип. — Постигай высоты.

— Неохота. Лучше работать люблю.

— Дотянем, что ль? — спросил Осип, дав хороший тумак в крепкую Алексееву спину: тот только молодо и сочно загоготал, притворно замахнувшись на него.

— Вы тяните, я повременю, — сказал Егор.

Они вдвоем выпили.

— Люська, Егор, ученье не кончила еще? — попытал Осип.

— На последнем курсе уже.

— Гляди-ка, а то как и вправду актерка выйдет? Иль в таком роде?

— Спрашивает, — перебил его Алексей. — У них там жизнь! Они там жи-иву-ут, — и глаза его отуманились.

— Молодец девчонка, — похвалил Осип.

Егор промолчал и произнес после долгой паузы, словно себе самому:

— Рано, рано…

— Что? Что рано-то? — не понял Осип.

— Хвалишь. Пока ничего не сотворила.

— Строг ты, Егор, — и согласился: — И то верно, нечего покуда хвост трубой держать.

Далеко в морозном воздухе залаяла собака. Лаяла люто, по-волчьему, с подвывом.

Осип прислушался и спросил:

— Твой горло дерет?

— Мой, — глухо сказал Егор.

— Откеля Варвара привезла?

— Из Починка вроде бы.

Егор про себя решил: «Убью!»

Молча жевали хлеб с салом и луком.

Егор неожиданно спросил Осипа:

— Харитонина помнишь? Василия?

— Который из Хвылевки? И был полицаем?

— Того.

— По поводу чего спрашиваешь?

— К слову просто. Что-то он мне припоминаться стал.

Егор первый вышел из предбанника. В высоком и темном весеннем небе светилась яркая звезда. Он внимательно посмотрел на нее и подумал, что звезды этой не видел с сорок второго года, с ранней весны, когда она так же горела во тьме и тихо стояла над бедами людей.