«Исчезает, как привидение», — подумал солдат. Осторожно, на ощупь, он двигался в тумане, кружил по пространству вокруг ночевки. Павлюхина нигде не было, словно провалился.

Солдатом окончательно овладело любопытство. Изогнувшись по-кошачьи, теперь он прочесывал окрестность, стараясь не натыкаться на кусты.

В кустиках он смутно увидел голову и сереющее лицо. Семен сидел и что-то колдовал около себя руками — может, по нужде, а то еще что-нибудь… Солдат приблизился и спросил шепотом:

— Что ты делаешь?

— От гнуса отмахиваюсь… — Павлюхин испуганно приподнялся, добавил мутно: — Желудок мучит, черт бы взял его совсем…

— С чего действительно? Ветру туда, что ли, надуло?

Павлюхин спросил с усмешкой в голосе:

— А ты думал: я бежать собрался?

— А мешок зачем за собой таскаешь?

— Он же маленький. Кинешь — так хрен найдешь.

— А мы беспокоимся… — недоверчиво сказал солдат. — Пропасть можешь. Жена осиротеет навек.

— Живот вяжет, прямо спасу нету, — сказал Павлюхин и скрипнул зубами.

— Гадство, конечно, в нашем положении, — согласился солдат. — Раз у меня было. Кровавым свистел.

— У меня, кажись, до того не дошло.

— Дойдет, — неопределенно, утаив в голосе усмешку, отозвался солдат.

Впереди послышался голос Подопригоры:

— Пошли, хлопцы, пора. Где вы там?

Было очень сумрачно от тумана, хоть вытягивай руки, чтобы не наскочить друг на друга. Подопригора шел, изредка подсвечивая фонариком компас.

Слышался шорох ног по росной земле, изредка — хруст кустарника или раздавленной кочки, кашель.

Ветер подул со спины, и чем-то съестным запахло.

— Вы чуете? Хлебом пахнуло, — пробормотал солдат и оглянулся.

«Чего они? — подумал Павлюхин. — Откуда это — от меня?»

Четыре тени немножко ясней проступили в густом тумане…

Мглистая и сырая дышала в лицо тундра. Брезжило чуть лишь справа, откуда всегда показывалось солнце. Гнус куда-то исчез. Трусила водяная пыль; невидимая и неслышимая, она пропитала пиджаки, ботинки. Над их головами, но очень высоко прогудели моторы. Небо не просматривалось, гул удалился, все заглохло опять, и в тишине стал слышен шепот ленивого дождя. Подопригора весь потеплел при мысли о самолетах.

Павлюхин протер кулаком глаза: впереди что-то мерцало, вытягивалось горбом к небу, удаляясь и снова подступая ближе мутной громадой. «Горы? Откуда же они могут быть?»

Он прошел несколько шагов с закрытыми глазами. Потом открыл, но гор не было, а в теле у него разливалась все глубже опустошающая слабость. Он чувствовал в своем рту хлебный дух, который еще не успел испариться, но сила убывала с невероятной быстротой, словно открыли потайной клапан, — она текла и текла.

«Надо успокоиться», — сказал себе Павлюхин.

Он начал припоминать вчерашний день, когда тело его было упруго, а ноги тверды, и было вольно, нестесненно на душе. И теперь с ужасом он понимал, что того не вернешь, исчезло навсегда, как дым в небе.

«Это я привыкаю. Мой организм свыкается с обстановкой, — успокоил он себя. — Ничего, пройдет. Я же должен быть сильнее. Переживу…»

У него вспыхнула ненависть к длинной спине солдата, которая все плыла однообразно, как полусогнутый ствол дерева, впереди.

Из тучи, уже завалившей полнеба, полил дождь. Он сек жесткими косыми струями, а вверху ошалело стукал гром, бил в тучу, — та развалилась наконец на куски, а в темной глубине между облаками, как в пропасти, висела и медленно шевелилась окутанная голубой мантией фигура человека… Павлюхин увидел протянутые к нему две тонкие костлявые руки, прошептал: «Господи, спаси меня. Я тебя не хулил, ты всегда со мной».

Слова канули, а силы не прибавилось. Тогда Павлюхин тайком, не спуская взгляда со спины солдата, два раза перекрестился. Легче опять не стало — сделалось стыдно. Громовой удар расколол небо. Шафранная, с беловатой оторочкой туча раздвоилась и, гонимая ветром, вскоре пропала в бледном небе.

Солдат, обернувшись, сверкая белыми зубами, крикнул:

— Во наяривает!

Голос его прозвучал таким же живым громом. А Павлюхин с тоской подумал, что он так уже не крикнет, что весь сомлел, изнемог, отощал. И это его снова поразило.

«Почему я, а не они? Чистяков вчера едва не скопытился, а сегодня идет как бессловесная животина!»

Павлюхин взглянул кверху, чтобы хоть немного отвлечься и разогнать горестные мысли. Дождь утих, но падали крупные редкие и сильные капли.

Давили на плечи промокший пиджак и вещевой мешок. Он взял его к себе на грудь, уже совсем маленький, тощий, и сунул за пазуху. От мешка пахло жизнью — это несколько успокоило.

Слева завиднелись какие-то предметы: то ли охапки валежника, то ли вбитые в землю столбы.

Оказалось, покинутое стойбище оленеводов: куски хворостяного плетня, обломки досок, головешки в черных кругах костров. Они тщательно обследовали стойбище, отыскивая что-либо съедобное, но ничего не нашли. Возможно, что-нибудь осталось после людей, но птицы и мыши все подобрали. Подопригора аккуратно вытер носовым платком мокрое лицо, посмотрел в затянутую серой мутью тундровую степь.

— Они долго не живут на одном месте.

Солдат расширил ноздри, принюхался.

— Да, тут был запах людей, — сказал он.

Подопригора пощупал ладонью головешку, посеревшую от дождя.

Шли без единого звука. Где-то неясно, даже не угадали, в каком месте, рывками прогудел мотор самолета — то ли вправду летел, то ли показалось.

Решили отдыхать лишь полтора часа. Голодный сон страшней пули. Не успеешь прислонить голову и закрыть глаза, как мерещатся кошмары; очнешься разбитый, раздавленный, а то и намертво прихватывает земля — тогда с ней вовек не разлучишься.

Павлюхин шевелил губами, затаенно и нетерпеливо ждал, пока не заснут. Изнутри его сжигало что-то: не то ненасытный голод, не то усталость вымороченно притягивала к земле, точно магнит.

Не дождавшись храпа Подопригоры, он, согнувшись, отошел, сжимая руками грубый комочек вещевого мешка. Под пиджаком колотилось сердце… Минут через десять он швырнул в куст пустой вещевой мешок. Его охватило тихое умиротворение, неосознанная радость. В него заново влилась жизнь, исчезла резь из глаз. Он стоял один в серой теплой мгле под сизым, без звезд небом, чувствуя себя сильным.

Его позвали из мглы хрипатым голосом:

— Ты куда пропал? Пошли.

Он крупно зашагал навстречу голосу и шевелящимся теням.

— Здесь я.

Когда он подошел к ним, солдат спросил пронзительным голосом:

— Все гонит понос?

Лицо у него было черное, запалое, чужое, белели лишь зубы.

— Остановилось вроде, — пробормотал Павлюхин.

Вытянулись, зашагали вяло. Павлюхин забылся, пошарил по себе, по груди и плечам, руками, отыскивая неосознанно мешок. «Фу ты, черт, я же бросил!»

Впереди, прямо, куда двигались, лежала, расплываясь, ночь. Кто-то оступился, выругался сипло. Теней не было видно.

Трое, когда рассвело, не заметили, что Павлюхин шагал теперь налегке, без того защитного вещевого мешка. Теперь была лишним грузом собственная нательная рубаха с твоим же въевшимся в рубцы потом. Поэтому при коротком отдыхе, в полдень, сперва никто ничего не сказал. Лишь солдат спросил, сумрачно поглядев в брови Павлюхину:

— Ты его куда дел, мешок?

Павлюхин раскрыл было рот, чтобы что-то ответить, но Подопригора опередил его, произнес с едва уловимой грустинкой:

— У меня в точности такой был, только в заплатах.

Павлюхин молча отвернулся, пряча глаза. Солдат попытал пилота:

— От Волги до Одера таскал?

— До Кенигсберга.

Разговоры на этом надолго угасли. Шли, как и прежде, гуськом. Павлюхин ковылял сзади. С каждым шагом ноги его тяжелели, наливались свинчаткой. Здесь была гуще, зеленей трава, редко перепадали мхи. Рваные гривы туч уносило на восток, а к югу нежной синевой наливалось небо. В одном месте нашли немного розовой морошки, сжевали ягоды вместе с листьями и тронулись дальше. Голод окончательно притупился, заглох. Солдат посмотрел в белое, сниклое лицо Чистякова, тряхнул плечами и вдруг пропел звонко и удально, словно после выпивки вломился в клуб: