«Война все перечеркнула, — думал он, продолжая взбираться на гору. — Но уже был аттестат зрелости. Если бы не мать, школу я бы не закончил. Это мой единственный, впрочем, с каждым годом все более слабый козырь. Плюс практика. Провал отца после облавы на Зомковской убил мать. Если бы она была жива… Если бы она была жива, я не смог бы стать Ежи Коваликом. Все пошло бы по другому пути. Забавно. Даже если бы я теперь захотел, я не смог бы вернуться к своему настоящему имени. Только Баська знает Франэка, но она одна никогда не знала ни одной моей фамилии. Интересно, даже не спрашивала об этом. Если бы кто-нибудь неожиданно и крикнул за спиной: «Казэк Олендэрчик!» — я обернулся бы? Нет. С Ежи Коваликом я чувствую себя хорошо, настолько, что, даже если б мог, не вернулся уже к Казэку Олендэрчику. Олендэрчика просто нет, так же как нет Франэка. Если уж на то пошло, то после смерти Часовщика я для всех только Ежи Ковалик. Баська? — предостерег его внутренний голос. — Да. Я мог тогда не выйти из пущи. Но она никогда никому ничего не скажет. Впрочем, что она может сказать? Что во время войны знала парня по имени Франэк? А что дальше? Кроме этого, она обо мне ничего не знает. Когда я случайно встретил ее возле машины в пуще, она боялась его громко произнести. Она не выдаст меня даже под пытками…»

На улице моросило. Снег перешел в дождь, как в ноябре. Укладывая вещи в чемодан, он дал самому себе слово покончить с привидениями. Конец всегда является магическим продолжением начала, и изменить уже ничего нельзя. Он был абсолютно убежден, что должен узнать последнее: почему Часовщик не боялся ночных гостей, не испугался призрака из прошлого, не хотел бороться за свою жизнь. Мерзавец и трус валяется в ногах, молит о пощаде, заклинает.

«Йолька, да, — сказал он себе строго и решительно. — Пойдешь к черту на рога. Тебе недостаточно предостережений? Достаточно. Но для очистки совести надо серьезно поговорить с девушкой. Да так, чтобы это был последний разговор. Я не вычистил пистолет, — вспомнил он. — Глупости. Вычищу».

Он затянул сильнее, чем это надо было, ремешки на чемодане. Его уже ничего не соединяло с миром честных людей.

«Прозрение — операция болезненная, но сделать ее надо. Не открутишься. И… пропади оно все пропадом».

Капитан Корда стоял в очереди к окошку номер три, смотрел на Маженку Квашьневскую, по мужу Павлицкую, дочку Бородатого. Этой молодой и красивой женщине, сидевшей за кассовым столом, наверняка больше бы понравился Габлер. Но в делах минувших лет, военных, капитан разбирался лучше. Для Габлера и других ребят все это было легендой. Корда задумался и незаметно для себя оказался перед кассой, а это в его планы не входило. Он вышел из очереди и направился в дирекцию. Через четверть часа туда пришла пани Павлицкая.

— Простите, я должна была сдать кассу. При передаче смены всегда…

— Капитан Корда из главной команды гражданской милиции, — представился он, протягивая удостоверение. — Разумеется, вы и не могли прийти сразу же, — успокоил он ее. — Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов. Вы согласны?

Она смутилась.

— Я не знаю, что вас интересует, но у меня нет никаких оснований не соглашаться.

— Тогда присядьте, пожалуйста, — сказал он отеческим тоном. Девушка годилась ему в дочери. — Меня интересует ваш отец, — сказал он прямо, считая, что она уже поймана.

— Бородатый, — усмехнулась девушка, но он заметил, что она выпрямилась и сразу же приняла официальный тон: — Это еще кого-то может интересовать? Сегодня? В 1971 году?

— Ого! — ловко перебил он ее. — Вы, кажется, хотите прочитать мне лекцию по международному положению.

— Что вы. Разве я смею… Моего отца уже нет в живых.

— Знаю. Но от того, что вы мне расскажете, возможно, зависит жизнь другого человека, — сочинял он, хотя только наполовину, сам не зная, что еще кроется в деле часовщика.

— Эти люди невыносимы для нормального человека! — прокричала она.

— Кто? — удивился капитан ее неожиданному взрыву.

— Ну эти, из лесов. Прошло уже столько лет, а они все еще тянут свое, — продолжала она возбужденно. — Варятся в этом, только об этом и говорят, встретившись, устраивают попойки в забегаловках. Я все знаю. Иногда они кончались трагически.

Капитан смотрел на нее с удивлением. Милая, ласковая куколка и, несмотря на это, трезвая и жадная к жизни. О это послевоенное поколение, странное поколение, притворяющееся, что ничего не видит, не понимает, а на самом деле понимающее все. Не впервые оно преподносит ему какой-нибудь сюрприз.

— Да, конечно, — согласился он с ней, — в известной мере вы правы.

Девушка стала похожа на надувной шарик, из которого вышел воздух. Внутреннее напряжение исчезло, и она смотрела на капитана уже почти доброжелательно.

— Ведь вы же тоже из тех… почему вы считаете, что я права?

— А как вы угадали, что я из тех?

— Это видно, — бросила она небрежно. — Разве я их не знала? Родного отца…

— И поэтому я не могу с вами согласиться?

— Конечно. Это так понятно.

«Не совсем, — подумал капитан про себя. — Все зависит от того, как варит котелок. Но упаси боже показать ей это».

— Ну ладно, продолжайте, если уж начали, — напомнила она.

— Хорошо, — сказал он сухо, не желая уступать ей инициативу в диалоге поколений. — Вы что-нибудь знаете о сражении в парке Донэров?

— Еще бы! Я об этом слышу двадцать лет. По крайней мере. Я постоянно должна была успокаивать своего отца, стирать несуществующие пятна с его совести.

Разговор становился более интересным. Сам по себе, даже безотносительно к вопросу, который был для капитана главным.

— И все из-за простуды, — бросила она погодя, словно это было всем известно.

Если бы не обстоятельства следствия, капитан рассмеялся бы, но он не знал, как к этому отнестись, поэтому решил, что лучше всего промолчать.

— Простудился. Понимаете? Не мог их повести, своих парней. Кашлял громко, как пушка, а к имению надо было подойти тихо. Он пустил их одних и этого не мог себе простить до самой смерти. Как будто его присутствие могло чему-нибудь помешать.

— А по вашему мнению, он не смог бы помешать?

— Потому что это была засада. Ясное дело. Только бы лежал в рядочке на том кладбище, вместе с ними, не в Варшаве. А у меня не было бы отца.

«Может, иногда лучше умереть раньше. Может, трудно жить со своей печалью, — подумал капитан. — Кто может судить об этом?»

— Он был офицером, — добавила она, — довоенным. И имел свои принципы. Он считал, что погубил парней, потому что заболел гриппом и мать сразу же уложила его в постель. Мать рассказывала, что у него была температура сорок и что в тот вечер он едва держался на ногах. Таким был мой отец.

«А все-таки ты не хочешь признаться, что им гордишься, — отметил капитан, внимательно всматриваясь в девушку. — Все время маскируешься, играешь в прятки».

— Учтите, это очень важно, — он перегнулся к ней через стол. — Откуда всем известно, что это была засада?

— Так говорил отец, — сказала она без всякого колебания.

— Какие у него были доказательства?

— Ему не нужны были доказательства. Тогда это было однозначно, во время войны. Разве нет?

«К сожалению, нет, — капитан Корда вздохнул. — И между прочим, от этого произошло много несчастных случаев».

— Кому отец тогда передал командование? — спросил он.

— Сверку. И об этом Сверке я много слышала. Если бы он остался в живых, наверно, был бы гением. Отец считал, что убил будущего Пруса или Сенкевича. Сверк писал. Наверно, какие-нибудь партизанские рассказы, стишки. Впрочем, все равно жалко этого Сверка. Что правда, то правда. Может, действительно талант. Кажется, он был идеалистом, и ребята его уважали. Все.

— Сколько ребят тогда пошли в имение?

— Семнадцать, и ни один не вышел живым.

— Это точно?

— Есть могилы. Запись в приходе. Можете проверить. А если точнее, в ту ночь погибло восемнадцать людей из нашей округи.