— Никогда.

— Надо забыть.

— Нет, надо помнить.

«Сейчас я ей скажу, — твердил он про себя. — Скажу такое, от чего ей тошно станет».

— Попробую описать вам ваше будущее, — начал он. — Я не хиромант, но прошел лагерь, вы тоже, вчера я был на станции, видел там одну девушку, ее внешность меня поразила, я прекрасно помню ее лицо, хотя она мне только улыбнулась и я не обмолвился с ней даже словом.

— Смотрите, — перебила Анна, — поздравляю.

— Нет, это совсем не то, что вы думаете, просто она все время стоит у меня перед глазами. С вами такое тоже может случиться. Через год, два или через три вы увидите лицо, к которому почувствуете доверие, и оно вызовет у вас радость. Что-то в вас переменится, вы даже сами не заметите, как это произойдет. В одно прекрасное утро вы бодро выпрыгнете из постели. Вам будет весело, без причины. Возможно, будет солнечный день. Возможно, вы будете у моря и из окна увидите красивую лодку, качающуюся на волнах. Но это необязательно. Возможно, будет дождь или снег. Во время купания вы будете напевать, это будет приятное купание, так как я уверен, что без ванной вы замуж не выйдете.

— Какой вы злой.

— Потом вы заметите, что существуют и другие мужчины, что среди них есть симпатичные и даже привлекательные, и кто-нибудь из них станет вам особенно мил, он скажет, что вы прекрасно сложены, что у вас прекрасная фигура, и вам это будет приятно, вы забудете обо всем, и о своем счастье. Вот тогда вы почувствуете, что старый муж вас держит взаперти, вы станете с ним жестокой и даже не захотите вспоминать о том, что сами желали именно такого, старого и беспомощного.

— И что я тогда с ним сделаю, со своим мужем? Отравлю его?

— Грибами. Но, возможно, инфаркт у него будет раньше.

— Вы ужасны. Ни капли снисходительности.

— Я хочу вас убедить в том, что жизнь длинна, длиннее, чем нам кажется, и ее очень трудно заполнить.

— Стервец, — выругалась она.

— Что такое?

— Задали же вы мне задачу. С этим стариком, который станет мне немил. Так вот, я знаю, что я сделаю. Ни за кого я замуж не выйду, не хочу никому изменять… Значит, через сколько лет я забуду? Через два года?

Хенрик сказал:

— Предупреждаю, два года — это тоже немало.

Он не знал, согласится ли она с ним. «Два года — это ужасно долго. Я хотел бы дожить до завтрашнего дня. Мелецкий не сдастся без борьбы, может завязаться перестрелка, и я получу пулю в живот». Он заметил, что думает об этом без волнения. «Видимо, подсознательно я не верю, что будет уж очень плохо, — решил он. — Кто-нибудь отступит, я или он, а может быть, Анна права, может быть, лучше махнуть на них рукой, самое важное — это ночь, убегающая в глубь темноты, скоро начнет светать. Я не буду обладать Анной. Не узнаю вкуса ее наготы, не засну в ее объятиях». «Мама, — простонал Чесек, целуя пани Барбару, — мама», — повторил он и заснул. «Что-то безвозвратно ушло, луна спряталась, и стало темно, но я все еще жив, сижу возле нее и почти счастлив». Хенрик опять видел высокие неподвижные деревья, их шершавую кору, лес, пахнущий как… А если дать Мелецкому уехать?» Он достал пистолет. Осмотрел его: десять патронов в магазине, десять в запасной обойме, может не хватить.

— Что вы делаете? — спросила она сонным голосом.

— Ничего. Вы сможете заснуть?

— И очень даже быстро. Я падаю с ног.

— Я провожу вас в номер.

Хенрик помог ей подняться. Она прижалась к его плечу и стала на минуту такой близкой и знакомой. Ей, по всей вероятности, было приятно касаться пальцами его плеча, приятно было телу, которое она так презирала.

Шаффер дремал в вестибюле под пальмой. Хенрик разбудил его.

— Ах, это вы, пан профессор, — сказал он. — Вам надо ложиться.

— Я сейчас это сделаю. Идите спать, Шаффер. Когда придет время дежурства, я вас разбужу.

Долговязый немец, покачиваясь, встал.

— Это очень плохо, что вы не спите, — сказал он. — Вы завтра будете не в форме?

— Я не должен быть в форме, — небрежно бросил Хенрик.

— Пан профессор.

— Jawohl?

— Этот пулемет, вы знаете, он стреляет со скоростью около шестисот выстрелов в минуту.

«Негодяй, упивается выстрелами. Ему хотелось бы, чтобы мы перебили друг друга. — Хенрик почувствовал, что его охватывает ненависть. — Если уж кропить, то надо начинать с него», — подумал он.

— Спокойной ночи, пан Шаффер, — сказал Хенрик. — Завтра увидимся.

— Спокойной ночи.

Хенрик считал ступени, по которым он поднимался с Анной, потом шаги, когда они шли по коридору. Все потеряно. Ночь кончится у дверей ее комнаты.

— Вам не будет страшно одной? — спросил Хенрик.

— Нет.

— Я советую вам запереться на ключ.

— Они не насилуют.

— Это правда, — согласился он. — И через минуту: — Если вам понадобится моя помощь, стучите в стену.

Она рассмеялась.

— Хорошо. Зато вам я советую забаррикадироваться. Они могут что-нибудь с вами сделать.

Хенрик не ответил. «Не закрою дверь, — подумал он. — Может быть, ты еще придешь. Может быть, надумаешь».

— Не устраивайте завтра никаких скандалов, — сказала она. — Это вам ничего не даст.

Он лежал с открытыми глазами. Пряди черных волос свисали с потолка и касались век. Черная бездна поглотила девушку, растворила ее тихий смех. Он никогда не будет с ней, не будет с Анной, не будет ни с кем. «Кончается ночь, последняя ночь в моей жизни. Я должен уснуть, не то завтра я ни на что не буду годен, и эти типы сделают все, что захотят. Пистолет лежит под подушкой. Со мной Смулка, — начал он подсчитывать снова. — Освенцимец пойдет за мной. Не исключено, что и Рудловский, лишь бы продержаться до полудня, когда подоспеет поручник Вжесиньский с людьми, а потом еще два года, пока у нее не пройдет ощущение кошмара. Могла бы уже и забыть. Могла бы неслышно на пальцах подойти к моей двери и тихонечко постучать. Дверь открыта, достаточно нажать ручку. А потом она будет искать губами мои губы, нашла, прижимаюсь губами к ее губам, не отпускаю, чувствую, как они вспухают. «Люблю», — скажу я. Теперь я знаю, для чего выжил. Для этого. И надо будет очень хорошо владеть собой, чтобы она не поняла, что это что-то большее, чем банальная любовная игра. Чтобы не поняла, что это действительно любовь». Мрак был непроницаемый, липкий, Хенрик с трудом различал пятно двери. Потом он услышал, как кто-то быстро бежит по коридору, на цыпочках, сейчас будет здесь. «И все-таки она пришла, несмотря на все зароки, пришла, но почему откуда-то издалека, почему с другой стороны, и все-таки пришла».

Шаги затихли возле его номера. С той стороны двери кто-то стоял. «Пистолет я положил под подушку». Послышалось шипение зажигаемой спички. «Мне ничего не угрожает, — решил он, — нападающий зажигать спичку не стал бы». А в это время тот, кто стоял с той стороны, уже проверил номер комнаты. Дверная ручка со скрипом повернулась, и дверь приоткрылась. «Слышу ее дыхание, повеяло теплом, слышу, как пульсирует кровь». Заскрипело, дверь закрылась. В темноте стояла она.

— Ты, — сказал он, садясь на постели.

Она несла ему свою наготу, он чувствовал ее тепло и форму, несла сквозь темень, он вытянул вперед руки и коснулся горячих и мягких округлостей.

— Ты, — повторил он.

— Я, — услышал он. Этот голос был чужой, с легкой хрипотцой, а потом она отыскала его губы, впилась в них и не отпускала, он чувствовал, как губы начинают терпнуть, получил свой выстраданный поцелуй, вкус был странный, он целовал, но мысли куда-то ускользали. «Этот голос, откуда я знаю этот голос? — силился он вспомнить. — «Я», — сказала она с легкой хрипотцой. — Мы целуемся, но это не ты, губы терпнут, желание растет, но это не ты». Он деликатно отстранил ее от себя.

— Кто ты? — спросил он.

— Не узнал? — рассмеялась она.

Хенрик изо всех сил напряг память. «Эта хрипотца. Нет, не знаю», — подумал он про себя.

— Янка, — послышался ответ.