Да, этого можно было ожидать. Он вспомнил взгляд, который она бросила на него, когда дремала в кресле рядом с Рудловским. «Мне повезло, — подумал он, гладя ее голые плечи. — У нее смуглая кожа», — вспомнил он, и рукам стало еще приятней.

— А Рудловский? — спросил он.

— О! — воскликнула она. — Идиот! В последнюю минуту он спросил, не больна ли я. Я ответила в шутку, что не знаю. Он сразу скис. И моментально притворился спящим. Идиот!

«Мне повезло, — подумал он снова. — Все-таки женщина. Та или эта, в данный момент не имеет значения». Горячее, желанное тело, ласки, волосы, волнение, ритм наслаждения. Он привлек ее к себе.

— Ты озябла, — сказал он.

— Да, немного. Согреешь меня? Боже, какой ты приятный! Ты видел, как я строила тебе глазки?

— Нет.

— Доволен, что я пришла?

— Спрашиваешь!

— Ты мне нравишься.

— Ты же меня не видишь.

— Но я тебя помню, у меня есть воображение.

— У меня тоже.

— В моем воображении ты самый красивый.

— А если бы мы минутку помолчали? — предложил он жестко.

— Хорошо, ты прав.

Было темно, и он не различал даже контуры ее лица. «Ты Анна, — подумал он вдруг. В темноте была Анна. — Значит, вот как целует Анна. Значит, вот какое наслаждение дает Анна. Целуешь, дышишь, все-таки ты здесь, все-таки ты моя, Анна. О, как хорошо, что это ты, твое тело, твои губы, твои ладони, твои плечи, Анна», — повторил он мысленно, упорно поднимаясь к блаженству. Вершина была близко, близко, достаточно было протянуть руку, достаточно было одного усилия. «Это не Анна», — промелькнула мысль, и он опять опустился вниз, и надо было подниматься снова. Женщина что-то шептала. Он чувствовал ее нежные ладони: «Какой ты ужасно приятный».

«Анна меня любит. Иду к вершине, все время вверх, все время к Анне, она стоит там с лицом, освещенным солнцем. Любовь», — обрушилась на него мысль и потащила назад, он сполз по острым отвесным камням. А потом опять вперед. Дьявольское усилие. С камня на камень. Анна. Еще шаг, Анна, еще шаг, еще одно последнее усилие, протянул руку, ухватился за круглый камень. «Я здесь! Я здесь!» Она шептала что-то ликующее. На вершине было светло, голубой, уходящий вдаль простор, он ударил головой солнце, солнце превратилось в сияние, излучающее молнии. Хенрик вздохнул полной грудью. «Любовь», — подумал он, униженный.

— Ну и как? — спросила она.

«О господи! — испугался он. — Сейчас начнется болтовня. Любовь, черт бы ее побрал! Я все испортил». Это была не Анна. Он отодвинулся.

— Что с тобой? — спросила она.

— Не хватает воздуха.

— Спи.

— Рядом с тобой я не засну.

— Все равно не уйду, — сказала она и поцеловала его. — Ты мне очень нравишься.

«Мне везет», — подумал он.

— Я должен выспаться, — сказал он.

— Это так важно?

— Да. Я боюсь, что завтра будет драка с шефом.

— Драка?

— Он хочет вывезти аппаратуру из санатория.

— Ну и что?

— Ничего. Мне это не нравится.

— Ты с ним справишься, — сказала она убежденно. — Я уверена, что ты с ним справишься.

— Я должен выспаться.

— Я еще немножко полежу рядом с тобой.

— Хорошо, — согласился он.

Потом спросил:

— Рудловский знает, что ты здесь?

— Нет, он спит. В своем номере.

— Ты не дала ему в морду?

— Нет, за что? Он был такой смешной, что… что даже вызвал отвращение. Мерзость. Я подумала, пусть себе спит, очень хорошо, пойду к Хенрику. Я уже приходила сюда, тебя не было.

— Весьма польщен, но не могу понять, чем обязан такому вниманию.

— Ты мне нравишься. Он засмеялся.

— Это не причина.

— Ты мне кого-то напоминаешь, — призналась она.

Он вслушивался в ее голос. Он звучал иначе, чем до этого, очень мягко, даже хрипотца как-то уменьшилась.

— Ну что, уходить? — спросила она. Он обнял ее.

— Нет.

— Ты ужасно капризный. Совсем как он.

— Кто?

— Мой жених.

— Тот, которого я тебе напоминаю?

— Да.

— Вот как! А где он?

— Не знаю. Его взяли в тридцать девятом, и он пропал. Не хочешь выбросить меня из кровати?

— Нет.

— Значит, ты доволен, что я пришла?

— Очень.

Она рассмеялась.

— Эх вы, мужчины, — сказала она. — Это правда, что ты шепнул Рудловскому, что я тебе нравлюсь?

— Возможно.

— Я тебе тоже кого-то напоминаю?

— Нет. Ты любила своего жениха?

— Ужасно!

— Ты спала с ним?

— Тогда я этого не делала. Мы должны были пожениться. Мне хотелось торжественной свадьбы, уже было платье. Потом я его продала, потому что нечего было жрать. Не сердись, но знаешь, когда нам было так хорошо, я представляла себе…

— Что это он?

— Да.

Хенрик вздохнул. «Один, один, — подумал он. — Хоть раз я на что-то пригодился». Его молчание она приняла за смущение, потому что шепнула, блуждая губами по его лицу:

— Но ты мне действительно нравишься.

— Потому что я — это он?

— Теперь уже нет. Теперь уже потому, что ты — это ты.

Она прижалась к нему разгоряченная. Когда она осыпала его поцелуями, он спросил:

— А теперь ты с ним или со мной?

— С тобой, Хенрик, с тобой.

— И я с тобой, — сказал он.

Было по-прежнему темно, и лица женщины он не видел. Но слышал ее голос, это был голос Янки, мелодичный и полный нежности, хрипловатый голос, слышал в темноте свое имя. «Хенрик, Хенрик», — повторяла она имя, которое знала всего несколько часов.

В парке на скамейке, под гигантскими деревьями, которые из кустов терна превратились в надвислянские тополя, в парке, нет, не в парке, не на скамейке, это мог быть какой-то зал, застенки гестапо, но почему без стен, почему сад, кроны деревьев, плывущие, как ручьи, и все-таки ночь, но скамейки не было, а эта женщина не сидела, она стояла, сгорбившись, под деревом, надвислянским тополем. Мать. Это была его мать. «Хенрик, я принесла тебе одежду, примерь». Он схватил, смутившись, помятые брюки, женщина сидела на скамейке, это была Анна. «Переодевайся, — сказала она, — не глупи». «Пришла», — шепнул он, протянул руки, прикоснулся к ее телу, оно было желеобразной теплой массой, проскользнуло между пальцами. «Мне не везет». Услышал лай собак. «За мной погоня, Анна, убегай!» — закричал он в темноту. Пес зарычал, ощерился. Хенрик увидел налитые кровью глаза. «Где я его видел? А, он допрашивал меня в гестапо!» Пес зарычал, Хенрик отскочил, бросился наутек, вся свора с лаем за ним, со всех сторон его окружили собаки, у них были человеческие лица, они лаяли человеческими голосами. Он бежал легко, почти не касаясь земли, несся над путями, поднимался над крышами, мимо лесов и лугов, на которые ложился туман. «Это не сон, — подумал он, — во сне так легко не бегают, это не сон, просто я в необыкновенной форме и побил все рекорды». Внезапно небо прояснилось. Он потерял под ногами почву, начал падать в голубую бездонную пропасть, полную звериных голосов. Голубизна порыжела, бездна сгустилась, и Хенрик почувствовал, что ноги вязнут в трясине. Погоня приближалась, а он по грудь сидел в болоте, слышал чмоканье тонущих, бульканье пузырьков воздуха, липкие ветви хлестали его по лицу, смрад и гниль. «Это не сон, увы, это не сон, я побил рекорд мира, но никто об этом не узнает». В темноте издалека блестели одноглазые огни человеческих жилищ. «Позову на помощь». Грязь наполняла рот. Собаки ворчали над ухом. «Вот видишь? — кричали собаки. — Вот видишь?» Кто-то схватил его за плечо и вытащил из трясины. Он висел, распятый на свастике, было не больно. «Удивительно, а я так боялся. Чего, собственно? Этот зуд в ладонях- это электрические провода». Собака с налитым кровью глазом зарычала. «Умру, — понял Хенрик. — Опять умру». Вспышки и треск, луна взорвалась и упала на глаза, иголки пронзили тело. Он падал на землю, падал долго. «Сейчас наступит смерть, — думал он, падая, — наступит, как только я коснусь земли. Коснулся — теперь смерть, теперь уже ничего нет, — подумал он. — Я умер, и ничего нет, значит, это смерть, совсем не страшно».