Я уже совсем собрался уезжать, когда галл — посыльный из лагеря Квинта Цицерона — добрался до меня. Он сообщил, что за последние десять дней легион Цицерона был атакован войсками галлов численностью в шестьдесят тысяч человек; он описал мне осадные башни и укрепления галлов, сооружённые согласно инструкциям, полученным ими от пленных римлян; он рассказал, что посыльные Цицерона один за другим были перехвачены галлами и замучены до смерти на глазах заложников; когда он отправлялся в путь, среди защитников лагеря едва ли оставался хотя бы один не раненный; они ещё держались, но как надолго хватит их сил, сказать трудно. И он сказал мне то, что тогда я не склонен был принимать в расчёт, но что засело в моём мозгу такой занозой, что до сих пор отзывается страшной головной болью. Все вокруг говорят, сказал он мне, что где-то у границы с Германией целый легион римлян с его командирами был полностью уничтожен. И это я никак не мог поверить. Сама мысль о возможности такого наполняла меня ужасом. Меня напугало и то, что столько времени я ничего не знал об опасности, которая нависла над Цицероном.

Лагерь Квинта Цицерона располагался в стране нервиев. Понимая, что должен как можно скорее добраться до него, я решил, что должен рискнуть и отправиться ему на помощь со сравнительно небольшими силами, потому что на то, чтобы стянуть армию, потребовалось бы слишком много времени. У меня в Самаробриве был один легион, с которым я и решил не мешкая отправиться в путь, одновременно послав курьеров в два других легиона, расположенных поблизости от лагеря Цицерона; я просил их легатов немедленно выступить на соединение со мной. Одним из этих легатов был Лабиен, и от него я получил ответ вскоре после выхода из Самаробрива, который расстроил меня сильнее, чем все когда-либо полученные мною другие сообщения. Он информировал меня, что мы потеряли легион и пять приданных ему когорт почти полностью, до последнего человека. Это было войско, оставленное на зиму в Адуатуке под командованием двух опытных военачальников Сабина и Котты. Как писал Лабиен, их каким-то способом заставили оставить лагерь и потом разгромили. Участвовало в этом побоище галльское племя эбуронов. Уцелело только несколько отставших от войска солдат, которые и доставили новости в лагерь Лабиена. В результате этого поражения ближайшие к Лабиену племена собрались и, окружив его, готовили атаку. Далее он писал, что понимает, как нужно было бы ему выйти навстречу мне, но боится за судьбу своего лагеря.

Передо мной возникла угроза полного поражения. Я уже потерял одну армию, и, судя по всему, армия Цицерона тоже стояла на грани гибели. Я хорошо знал, как легко и быстро меняются решения и пристрастия галлов, и понимал, что, если начнётся всеобщее восстание галльских племён, мои разбросанные по стране легионы столкнутся с такими силами, против которых им не выстоять. Я видел, что Лабиен, как всегда, правильно оценивает ситуацию. С его стороны было бы безумием покинуть лагерь; оставаясь же в нём, он будет оттягивать на себя огромный контингент вражеских сил, которые иначе пошли бы против меня или против Цицерона. И тем не менее на мою долю выпало с несообразно малым войском в два легиона противостоять шестидесяти тысячам врагов, воодушевлённых предыдущим успехом и постоянно пополняющих свои ряды за счёт соседних племён.

Со своими двумя легионами я быстро двинулся в страну нервиев. Цицерон и его солдаты ещё удерживали свои позиции; при моём приближении галлы, которые были осведомлены о малочисленности моей армии, бросили осаду и всеми своими силами обратились против нас. Я сумел заманить их в ловушку, где ни их численное преимущество, ни их энтузиазм не смогли помочь им. Мы одержали победу и благодаря ей спасли и Цицерона, и самих себя. Но мне не хватало сил, чтобы продолжить сражение и довести победу до решительного конца, и хотя на какое-то время мы были спасены, я испытывал такое чувство, будто галлы повисли над нами дамокловым мечом. Я оставил всякую надежду возвратиться в Северную Италию в ту зиму. Я понимал, что наступили критические времена и мне необходимо как можно скорее связаться с моими друзьями в Риме, но важнее любой политики оказывалась цель — сохранить армию. Моё место было рядом с моими легионами.

Всё услышанное и увиденное окончательно убедило меня в том, что мы были на волосок от катастрофы и что потребуются колоссальные усилия, чтобы восстановить то, что мы потеряли. Я узнал, что Цицерон и его солдаты сражались превосходно, и гордился их мужеством и выдержкой. Но я стал опасаться за наше будущее, когда своими глазами увидел, какие огромные работы по возведению укреплений, постройке осадных орудий, выделке щитов и других военных приспособлений успели провести эти галлы. Всего год или два назад все наши военные достижения казались им чудом. Хорошо укреплённые города сдавались нам при появлении наших осадных башен на колёсах, надвигающихся на стены крепости. Но наши методы ведения войн уже перестали быть чудесами в глазах галлов. Они поняли, что не только могут подражать нам, но и что мы можем терпеть позорные поражения.

Из рассказов пленных вырисовывалась ужасная картина бедствия, постигшего армию Сабина и Котты. Вот как это было. Племя эбуронов всем своим войском атаковало наш лагерь. Это племя не было ни крупным, ни влиятельным, но предводителем его оказался человек необыкновенного ума и амбиций. Имя Амбиорикса я буду помнить всегда, а у его соплеменников или, по крайней мере, у тех из них, кто остался в живых, есть все основания помнить, обо мне. Так получилось, что атака Амбиорикса вызвала у наших людей скорее удивление, нежели нанесла какой-либо урон. После довольно трудного сражения эбуропы были отбиты. Наших военачальников поразило больше всего то, что эта битва вообще имела место, потому что казалось немыслимым, чтобы какое-то маленькое племя бросило вызов армии Рима. Но на войне возможно и немыслимо!

И зачастую именно это и составляет единственный путь к победе. Так вот Амбиорикс, потерпев неудачу в открытом бою, использовал её, чтобы проложить себе дорогу к успеху. Он был достаточно умён, чтобы уговорить Сабина, что вовсе не собирался нападать на лагерь. Это собрание племени принудило его предпринять атаку, потому что все галлы по общему согласию решили одновременно напасть на римские лагеря, каждый в своём районе. Сам же он бесконечно признателен мне, Цезарю, за дарованные ему привилегии и желал бы доказать на деле эту свою признательность. Поэтому он готов позволить нашей армии покинуть его территорию и объединиться с легионами Лабиена или Цицерона (с ближайшими двумя лагерями). Он только советовал Сабину воспользоваться этой возможностью как можно скорее: галлы позвали на помощь большие силы германцев, которые уже переправились через Рейн и скоро вступят в бой. Более того, он не может поручиться и за своё племя, которое может снова набраться храбрости, если время будет упущено.

И Сабин поверил его сказкам. Ему взбрело в голову, что, если бы не было договорённости между всеми галльскими племенами и германцами о совместном выступлении против нас, Амбиорикс никогда не решился бы вести себя подобным образом. Поэтому он решил действовать так, как того желал коварный варвар. Его коллега Котта, который, к сожалению, был ниже его по званию, занял совсем другую, правильную позицию. Он настаивал всего на двух пунктах: не следует покидать лагерь без соответствующего приказа — раз, и второе: во время военных действий нельзя следовать советам врага. Но чтобы отстоять свою точку зрения, Котте пришлось бы взбунтовать войска. Возможно, его даже привлекала эта мысль, тем более что большинство центурионов приняло бы его сторону. Но он подчинился дисциплине. На следующий день армия вышла из лагеря, попала в засаду и была разбита наголову. Котта отважно сражался до самого конца и погиб в бою. Сабин, предательски поражённый ударом в спину, делал какие-то попытки продолжить переговоры. В этом сражении воины Амбиорикса продемонстрировали дисциплинированность и мужество. Захватив всё оружие и имущество нашей армии, они устремились вперёд — атаковать Цицерона, и Амбиорикс снова попытался применить ту тактику, которая так успешно сработала в случае с Сабином: он и Цицерона уговаривал отступить, пока у того есть на то время. Но Цицерон, хотя и был менее опытным легатом, чем Сабин, действовал с похвальной решимостью. Он готов, сказал Цицерон, вести переговоры с Амбиориксом, но только после того, как тот сложит оружие. Именно такая позиция ошеломляет варваров и укрепляет мужество наших бойцов. Но, хотя я восхищаюсь поведением Цицерона и его солдат, должен заметить, что галлы добились большого успеха в сражении с легионом Сабина. И воины, с одной стороны справедливо гордясь своими достижениями, с другой — глубоко переживали гибель Котты, Сабина и своих товарищей, потеряв на какое-то время веру в себя. В своих речах, с которыми я обращался тогда к своим легионам, я особенно выделял тот факт, что армия Сабина потерпела поражение не из-за превосходства врага в умении воевать, а из-за преступного невежества одного из наших легатов; и убедил моих слушателей в своей решимости жестоко отомстить за этот позор. При этом меня мучили мрачные предчувствия, когда я вспоминал о мастерстве галлов, с которым они освоили наши методы ведения боя, нашу дисциплину, а ведь их было великое множество.