Я поручил командование флотом Дециму Бруту и приказал ему как можно скорее отплыть. Оказавшись во вражеских водах, он был встречен двумястами двадцатью кораблями противника, и, как он потом рассказал мне, ни он, ни его советники не знали, как приступить к бою. Корабли венетов оказались слишком прочные, чтобы, протаранив, потопить их, и слишком высокие: они словно башни возвышались над нашими скорлупками, и взять их на абордаж не было никакой возможности. Кроме того, сказалось преимущество венетов в метании копий, стрел и других снарядов. Правда, наши суда были более маневренными, так как управлялись с помощью весел, но стоило подуть ветерку, и их корабли обгоняли нас, а при шторме, без всякого опасения, уходили на мелководье, куда мы не смели даже сунуться. У венетов были все преимущества ещё и благодаря их превосходной выучке. Мы набрали в нашей провинции и среди моряков дружественных нам галльских племён по возможности наилучшие команды, но им не хватало опыта и знания бесконечно меняющихся приливов-отливов Атлантики, у них не было мореходных традиций, которыми по праву гордились венеты.

Единственное наше серьёзное преимущество заключалось в высоком боевом мастерстве солдат, находившихся на наших кораблях. Так что для победы над венетами нам крайне необходимо было превратить морское сражение в сражение как бы сухопутное. Другими словами, вся наша надежда состояла в том, чтобы лишить флот венетов подвижности и затем взять их на абордаж. Теоретически всё было ясно, а вот на практике да ещё при постоянно дующем бризе придумать, как можно осуществить это, оказалось трудно.

Битва состоялась в открытом, большом заливе. Она началась за два часа до полудня, а продолжалась до заката солнца. Берега этого залива составляли каменные утёсы, а за ними, насколько я помню, на высоких холмах выстроились в ряд гигантские монолиты, напоминавшие то ли цитадели, то ли храмы. Обычно сюда съезжались люди со всей страны на празднование летнего солнцестояния, но в тот год из-за присутствия нашей армии все обряды им, конечно, пришлось отменить, и это было к лучшему. На том глухом клочке земли религиозные ритуалы были гораздо более дикими, чем в других областях Галлии. В обычаях друидов всё ещё сохранялись человеческие жертвоприношения, хотя многие из цивилизованных жрецом и вождей (Дивитиак, например) утверждали, по-видимому из патриотических чувств, что вообще-то это явление редкое. Друиды в большинстве своём не пользуются ни цитаделями, ни храмами, и вполне вероятно, что эти огромные монолиты (каменные глыбы в них укладывались, как правило, либо в прямые линии, либо кругами) были построены племенами, обитавшими здесь задолго до них. А может быть, примитивная религия друидом стала предтечей религии кельтов. В ней обнаруживают, следы более сложной философской веры, которую едва ли могли исповедовать воины расы, совсем недавно приобщившейся к цивилизации. Так, можно было бы предположить, что вера друидов в бессмертие и перемени юн душ произошла из учения Пифагора, но это нереально, потому что греческая колонизация ограничилась галльским побережьем Средиземного моря; в таком случае, не является ли эта вера частью более древней доктрины, существовавшей уже во времена Пифагора, который вдохнул в неё новую жизнь? Любопытно было бы проследить, как, с каким рвением в разные времена и в разных странах эта доктрина о бессмертии человека принималась или отвергалась. У друидов на этом главном принципе строится всё их воспитание; и это логически легко оправдать опять же с привлечением тех аргументов (принадлежащих по происхождению всё тому же Пифагору), которые Платон вложил в уста Сократа. И этот же принцип можно рекомендовать к практическому применению, ибо он делает людей счастливыми и великодушными уже в этой жизни (ведь они верят, что перед ними целая вечность впереди) и особенно храбрыми во время сражений, потому что никому не дано потерять свою жизнь, разве что из трусости, да и то можно потерять только честь. А с другой стороны, перед нами великий учёный и опора человечества Эпикур, который внушает нам свой основной постулат: нет никакой возможности, чтобы душа человека оставалась живой, когда распалось его тело. Сам я с величайшим удовольствием слежу за нитью его рассуждений и преклоняюсь перед его талантами. Атомистическая теория Эпикура кажется мне интеллектуально самой убедительной в череде философских учений, пытающихся объяснить абсолютно, по-моему, необъяснимое — природу всего на свете. Но меня не волнуют, и на меня практически не действуют ни вера друидов в бессмертие, ни взгляды на это Эпикура. Я не могу до конца понять тот лихорадочный энтузиазм, с которым наш великий поэт Лукреций прославляет неизбежность своего нескончаемого угасания. Рискуя своей жизнью в сражениях, я никогда не думал, что в случае смерти меня ждёт иная жизнь. Я считаю, что метафизические верования мало влияют на жизнь человека, скорее наоборот: чаще сам человек выбирает или приспосабливает определённые метафизические верования к своим жизненным потребностям. И не думаю, что в момент высшего экстаза, в сражении, когда всё зависит от твоего бесстрашия, кого-либо вдохновляют теории загробной жизни. В такие мгновения даже те, кто верил в них, забывают, а те, кто не интересовался ими раньше, тут едва ли задумываются над ними.

В этом морском сражении у берегов Атлантики требовались прежде всего опыт и мужество. Каждая сторона рассчитывала в этом бою на знания и храбрость своих воинов, а никак не на какие-то теории. Венеты были убеждены, что мореходы они получше нас, а наши знали, что им нет равных среди галлов в рукопашной схватке. Все участники сражения стремились отличиться в этом бою. За римлянами наблюдал их главнокомандующий и их товарищи-легионеры, расположившиеся на прибрежных скалах, и всё это походило на театральное представление. А на кораблях венетов находился самый цвет племён, их лучшие воины и вожди. Более того, в этом сражении принял участие весь флот венетов, все корабли до единого. Они намерены были превратить этот день в день окончательной победы над нами.

С самого начала мы знали, что нас не устраивает ведение боя в обычном порядке. На первых порах несколько наших кораблей попытались протаранить вражеские суда. Все они ретировались с поломанными таранами и частенько с раздробленными вёслами. Наши попытки сблизиться и подняться на борт корабля пресекались искусными кормчими и их умением уклоняться от абордажа. Поначалу их кожаные паруса показались нам неуклюжими, но работали они очень эффективно, и, когда корабли венетов держались на некотором расстоянии от наших, их воины, располагаясь выше, наносили большой урон нашим командам, в то время как сами они почти не терпели ущерба. Мне почти сразу стало понятно, что если мы не придумаем средства осадить их, то потерпим поражение. Но битва в конце концов была выиграна, во-первых, благодаря совсем простой уловке, а во-вторых, нам просто повезло.

Я так никогда и не узнал, кто предложил вооружить наши суда длинными шестами с привязанными к ним острыми, серповидными крючками. Это мог изобрести один из моих солдат или центурионов, а возможно, идея пришла в голову одному из наших мореходов-галлов. Во всяком случае, Децим Брут заслуживал похвалы уже за то, что правильно оценил возможности нового оружия, никогда не видев его в деле. Наши люди использовали эти крючки для того, чтобы зацепиться и срезать или сорвать фалы на судах противника. В результате падали нок-реи, и вражеский корабль становился беспомощным, неспособным двигаться. После этого его можно было атаковать и брать на абордаж командами двух или трёх наших кораблей. И когда битва подходила к концу, нашим бойцам уже не составляло особого труда подавить любое сопротивление врага.

С прибрежных скал мы наблюдали, как наши раз за разом повторяют этот манёвр, и видели, что разгром противника — это всего лишь вопрос времени. Мысль о близкой победе доставляла мне удовольствие: престиж, который мы подрастеряли в ходе незавершённых сражений на суше, теперь будет восстановлен. Но меня тревожило будущее. Прежде всего венеты: они не станут дожидаться, пока все их корабли будут уничтожены. Они воспользуются ветром и сбегут от нас, сохранив в целости большую часть своего флота. И если мы не заставим их биться и дальше, они скоро — тем более зима на носу — восстановят свои силы и будут опять господствовать на море. И действительно, в полном соответствии с моими ожиданиями командиры противника, видя, что они не справляются с применённой нами тактикой, отдали приказ отступать. Паруса поймали ветер, и, казалось, нам не остаётся ничего другого, как довольствоваться победой, вернувшей нам честь и нанёсшей лишь незначительный урон противнику. И вдруг мёртвая тишина объяла море. Теперь ни к чему было срывать фалы нашими крючками: природа сама обездвижила вражеские корабли. А дальше началась уже не битва, а бойня. Стоило хотя бы одному вражескому судну оказать серьёзное сопротивление, как с помощью весел к нему устремлялись сразу несколько наших судов. Наши продолжали сражение до самого захода солнца, захватывая одно вражеское судно за другим, пока не пришло время возвращаться в гавань. Когда они все входили в гавань, мы не переставая приветствовали победителей громкими возгласами, потому что понимали, что эта победа означала конец всей кампании.