Перед выборами мои враги, и особенно Катон, накинулись на меня со злобной, но безрезультатной бранью. В июле, когда нужно было вносить моё имя в список кандидатов на консульство в Риме, я всё ещё находился у ворот города, уже практически закончив подготовку к своему великолепному триумфу. Я попросил разрешение сената внести моё имя по доверенности, и эта просьба обсуждалась за день до того, когда должны были объявлять кандидатуры на консульство. В римской истории существовало несколько прецедентов, когда подобная просьба удовлетворялась, и в действительности большинство сенаторов были склонны предоставить мне это право. Однако Катон, к огромной радости небольшой группы его сторонников, сумел лишить меня той почести, которой я заслужил. Его простой манёвр заключался в том, что он не умолкая изрекал банальные моральные принципы и лживые заявления до тех пор, пока не истекло время заседания сената. Итак, я был вынужден отказаться либо от триумфа, либо от консульства. Конечно же я ни минуты не колебался, и никто не сомневался, что я поступлю иначе. Я отказался от триумфа и на следующий день вошёл в город для того, чтобы внести своё имя в списки кандидатов на консульство. Меня сопровождала толпа моих сторонников, которые так же, как и мои солдаты, были возмущены подлым и мелочным проявлением обструкционизма Катона. В действительности злость моих отборных войск, которые я привёл из Испании в Италию, намного превосходила мою досаду по поводу того, что я оказался лишён почестей триумфа, хотя затратил уже так много денег на его подготовку. Ведь войска с огромным энтузиазмом ждали этого торжественного события. Их экипировали особенно элегантно, и, хотя мои легионеры умели лишь сражаться, по этому случаю они тщательно отрепетировали чёткие движения на параде, который, по их глубочайшему убеждению, должен был превзойти всё ранее виденное. Они сочинили стихи в честь своего военачальника и уже заучили их. Эти стихи не всегда отличались уважительным отношением, но были полны любви. В одном из них была такая строка: «Прячьте жён, ведём мы в город лысого развратника». Эти стихи и многие другие, со ссылкой на мою дружбу с царём Вифинии, стали весьма популярными среди моих воинов, но исполнили они их в триумфе лишь спустя много лет. В то время ярость моих солдат, разочарованных тем, что они не получили полагающейся им и их военачальнику почести, удивительным образом сочеталась с энтузиазмом римских граждан, радостно воспринявших моё возвращение. Эта народная демонстрация доказала всем мою популярность, и становилось очевидным, что меня обязательно выберут консулом. Теперь мои враги потеряли надежду остановить меня и все свои усилия направили на то, чтобы как можно больше навредить мне, пока они ещё занимали свои посты — лишив по возможности тех почестей, которые полагались мне после истечения срока моего консульства.
Моим соперником на выборах, который в случае своей победы сделал бы всё, чтобы навредить мне, оказался Бибул, мой бывший коллега по эдилитету. Ещё с тех пор он невзлюбил меня как человека и как политика, однако обратился ко мне за помощью, надеясь воспользоваться моим влиянием среди народа в обмен на финансовую поддержку, такую же, какую оказывал в бытность эдилом. Однако вскоре он решил поменять свою тактику. Став зятем Катона, Бибул почувствовал, что у него будет больше шансов победить на выборах, а его самолюбие будет в большей степени удовлетворено, если он в открытую выступит в качестве моего оппонента. Поступая так, Бибул надеялся на партию Катона и, без сомнения, считал, что, подобно Метеллу Целеру, который успешно справился с Афранием, ему при поддержке тех же людей так же легко удастся справиться со мной. Был учреждён специальный фонд для того, чтобы купить голоса для Бибула, и сам Катон внёс в него деньги. Он даже заявил, что всеобщее благо заставляет его жертвовать принципами добра и зла. Подобную софистику было очень странно слышать от такого отъявленного моралиста, как Катон, часто заявлявшего, что никакие соображения не могут заставить его пожертвовать суровыми законами добра. Ему справедливо приписывали слова: «Пусть весь мир будет лежать в развалинах, лишь бы справедливость восторжествовала». Что касается Бибула, то его сильно подбодрил тот факт, что на него обратили внимание. Он поклялся постоянно выступать в оппозиции ко мне, если мы вместе станем консулами. Ни он, ни те, кто тратил такие огромные деньги для того, чтобы подкупить избирателей, даже не догадывались, что я уже обеспечил себе такое сильное положение, что для меня стало абсолютно безразлично, выберут Бибула или нет.
Последнее и весьма провокационное действие, направленное против меня, было совершено накануне выборов, когда по традиции принято заранее решать, какие провинции получат новые консулы после того, как истечёт срок их пребывания в должности. После моих успешных походов в Испании казалось естественным предположить, что в случае, если я буду избран консулом, то впоследствии захочу получить в своё распоряжение войско — в то время я уже начинал думать о Галлии. Однако мои враги правильно оценили ситуацию и были уверены, что меня изберут консулом, а потому решили в меру своих способностей навредить мне в будущем и лишить Рим моих услуг. Им удалось провести в сенате закон, по которому вопреки всяким существовавшим до этого времени прецедентам консулы не получали никаких провинций. Вместо этого они наделялись правом управления «лесами и пастбищами» — чисто гражданское назначение, которое с успехом мог бы выполнять любой, достаточно умный магистрат.
Я всё ещё хотел, если это будет возможно, обойтись малой кровью, но когда увидел, с какой решимостью мои враги угрожали моей чести и будущей безопасности, я тоже подготовился к ответным действиям и с удовольствием заметил, что могу противостоять им с той же силой, как их собственная, и даже привлечь ещё более могущественные резервы.
В августе меня выбрали консулом, а моим коллегой стал Бибул. Оставшиеся месяцы года я посвятил подготовке законодательства, которое собирался выдвинуть на рассмотрение сената, как только вступлю в должность первого января. Хотя большинство моих планов всё ещё оставались в секрете, я попытался разными способами обеспечить себе поддержку со всех возможных сторон, исключая экстремистски настроенных реакционеров. Я даже попытался перетянуть на свою сторону Цицерона при помощи своего друга Бальба. Бальб, который был великолепным дипломатом, способным провести любые переговоры, почти сумел его уговорить. Цицерон уже несколько отстранился от тех экстремистов, при помощи которых ему удалось получить власть, и, похоже, на него большое впечатление произвело предложение Бальба, которое, как мне казалось, должно было привлечь Цицерона: мы обещали следовать его советам. И действительно, в то время с его стороны было бы правильным принять моё дружеское предложение. Однако он действовал нерешительно, боясь обидеть своих могущественных друзей, которые в прошлом поддерживали его, даже несмотря на то, что в политике они были ненадёжны или даже хуже. Кроме того, Цицерон не мог представить себе коалицию, во главе которой не стоял бы он сам. Как рассказал мне Бальб, он до сих пор не мог думать ни о чём, кроме того периода, когда сам был консулом, и даже читал Бальбу длинные отрывки своих стихов, сочинённых на эту тему. С точки зрения Бальба, Цицерон сейчас не представлял для меня никакой опасности, а в будущем вряд ли был бы полезен. Как впоследствии выяснилось, Бальб оказался прав.
Конечно же в основном я возлагал надежды на Помпея, но даже не надеялся на то, что окажусь с ним столь тесно связан. Как показывает опыт, это вполне обычное явление, что человек средних лет страстно влюбляется. Вот Помпей и влюбился в мою дочь Юлию. Конечно, если бы он стал моим зятем, то это полностью соответствовало бы моим интересам, более того, мне Помпей начинал нравиться, и я видел, что он может сделать мою дочь счастливой. Юлия находила его весьма привлекательным, и, кроме того, её не без оснований интересовала перспектива того, что она может стать женой человека, который всё ещё считался величайшим в мире. Было решено, что свадьба состоится в начале года, когда я буду консулом. Перед этим мне пришлось решить весьма трудную проблему и убедить мою старую подругу Сервилию в том, что необходимо разорвать помолвку между её сыном, молодым Брутом, и Юлией. В этом случае, как и во многих других, Сервилия поступила весьма разумно. Примерно в это время, мне кажется, я купил для неё жемчужину, за которую заплатил больше денег, чем когда-либо в Риме платили за драгоценности.
