Большинство церемоний своими корнями уходили в глубокое прошлое, и многие из них уже потеряли своё первоначальное значение. Некоторые наши священные гимны и ритуальные молитвы непонятны для тех, кто их произносит, и всё-таки мы придаём огромное значение тому, чтобы произносить эти абсолютно бессмысленные слова так, как это принято считать правильным. Сначала мне всё это казалось просто смешным, потому что как может бог ответить на молитву смертного, если сам смертный не знает, что он говорит? Однако скоро я понял, что это несколько поверхностный взгляд. Наши религиозные верования имеют зачастую огромное практическое значение, и в наш век интеллектуальных и политических изменений, в век, когда большинство людей склонны к истерии и фанатизму, они могут стать важным элементом стабильности. Молитвы и жертвоприношения, какими бы бессмысленными сами по себе они ни казались, имеют одну общую цель и определённым образом воздействуют на общество. Изначально они были придуманы вовсе не для того, чтобы привлечь внимание богов, а для того, чтобы умилостивить их. До сих пор считается, что, если при проведении церемонии будет соблюдена абсолютная точность, боги не станут вмешиваться в деятельность людей ни в сельском хозяйстве, ни на бранном поле. Парадоксально, однако наша государственная религия в некотором смысле атеистична. Беспрекословно признавая то, что боги существуют, наша религия пытается удержать их на как можно большем расстоянии от людей и, освободив тех, кто по натуре своей является суеверным, от их дурных предчувствий, позволяет им продолжать спокойно и уверенно осуществлять свои мирские дела. Существует огромная разница между этой проверенной временем и в целом полезной системой и теми азиатскими культами, которые даже во времена моего юношества становились популярными в Риме. Особенно среди женщин и тех, кого привлекает идея истинного общения между людьми и богами в состоянии экстаза, достигнуть которого можно лишь при помощи огромного эмоционального напряжения. Ничего удивительного нет в том, что в периоды особенного напряжения и стресса неуравновешенные, склонные к истерии люди находят в этих культах определённые преимущества психологического характера. Однако они небезопасны, потому как склонны принижать значение необходимой веры человека в то, что у него есть некоторые обязательства перед другими людьми и перед государством, а как раз в минуты физического и эмоционального опьянения эти обязанности перестают быть очевидными. Так, например, жрецы Сивиллы[44] доводят себя до состояния экстаза ритуальными танцами и потом побуждают вновь обращённых юнцов кастрировать самих себя в честь великой матери. Катулл написал замечательное стихотворение по этому поводу, в котором очень искусно выдержан ритм. Уверен, подобная практика кастрации не может быть приемлема в стране, которая сильно зависит от высокого уровня рождаемости для того, чтобы пополнять свои легионы. Однако мы позволяем фригийским поклонникам великой богини осуществлять их ритуалы в Риме. Но, что вполне оправданно, мы не позволяем римским гражданам носить фригийские одежды или же принимать какое-либо участие в их процессиях, они могут лишь являться зрителями, сторонними наблюдателями.
Таким образом, наша религия имеет значительное преимущество, потому как она не поощряет ненужные мысли и сдерживает нежелательные эмоции. Что же касается отдельных людей, обладающих способностью метафизического мышления и имеющих в нём потребность, то в их распоряжении вся греческая философия. В то время я только начинал изучать этот вопрос, и мне это очень понравилось. Но я понял, что те, кто подходит к нему достаточно спокойно или же даже с определённой долей скептицизма, обычно бывают более счастливыми и часто поступают правильнее, чем те энтузиасты, которые верят в то, что написанные законы могут исчерпывающе объяснить или же определить любой сложный процесс или событие. Те, кто прямодушно и страстно относится к философии как к какой-то восточной религии, которая претендует на всеобъемлемость, а не как к искусству, у которого есть свои необходимые ограничения, склонен в целом стать ограниченным человеком, не считающимся с мнением других, зажатым и неуклюжим в личных отношениях. Это как раз то, что случилось с Катоном и в некотором смысле с куда более великим человеком, чем Катон, поэтом Лукрецием.
Что касается меня, то я искренне интересовался как философией, так и различными религиозными культами, с которыми знакомился как на Востоке, так и на Западе. Я довольно много беседовал с халдеями[45], александрийскими профессорами, галлами, воспитывавшимися под влиянием друидов[46], однако сохранил приверженность религиозным воззрениям моей страны, и даже в те годы, когда впервые стал жрецом, многие часы проводил за обсуждением этих воззрений, особенно с некоторыми весталками. Дружеские отношения, которые установились у меня с этими дамами, оказались впоследствии для меня очень полезными.
Однако ни в коем случае нельзя сказать, что в годы своего юношества я полностью посвятил себя обучению и новым государственным обязанностям. Уже в то время стало проявляться моё пристрастие к экстравагантному образу жизни, которое, боюсь, сделало меня печально известным и очень часто приводит меня в замешательство. Когда я смог и стал издавать законы, особенно необходимые с экономической точки зрения и ограничивающие расходы отдельных лиц на различного рода банкеты, люди прекрасно понимали, что эти законы не будут распространяться на меня.
Нельзя сказать, что я был невоздержан в еде, как Лукулл. Мне также никогда не нравились долгие запои, которые, похоже, так импонировали многим людям, например Антонию и убеждённому моралисту Катону. Однако даже в юношеском возрасте мне нравился внешний блеск. Мне хотелось, чтобы мои вечеринки выделялись особо хорошим вкусом и роскошью. Мне хотелось иметь таких лошадей, чтобы они привлекали внимание прохожих на улице. Мне нравилось покупать редкие книги и произведения искусства, и особое внимание я обращал на свою одежду, которую, не выходя из рамок общепринятого римского костюма, я пытался разнообразить как только мог.
Скоро я залез в долги и обнаружил, что единственным способом заплатить проценты по займу было занимать всё больше и больше денег. В действительности, начиная с возраста шестнадцати лет и до тех пор, пока мне не исполнилось сорок, мои долги всё росли и росли. Это всегда беспокоило мою семью и друзей и часто становилось обременительным для меня самого. Кстати, то, что мне давали в долг, свидетельствовало о дальновидности римских финансистов, потому как в целом меня рассматривали как хорошее капиталовложение.
Конечно, мой отец в последние годы своей жизни (он умер незадолго до кончины Мария) был сильно обеспокоен моей приверженностью к подобной экстравагантности. Он предложил мне избавиться от некоторых долгов, женившись на богатой наследнице, и я вынужден был признать, что в его словах было разумное зерно. Наконец, когда мне исполнилось семнадцать, я решил последовать его совету и заключить брачный союз с дамой, которую звали Коссуция. Её отец — финансист всаднического сословия — конечно же не входил в сенатскую олигархию, но был счастлив дать большое приданое за то, чтобы его дочь вышла замуж за представителя патрицианской семьи. Как моя мать, так и тётя Юлия были против этой женитьбы: ведь они хотели, чтобы я женился на девушке из влиятельной семьи, поддержка которой была бы необходима мне в политической карьере. Что касается меня, то я ещё не решил, чем мне следовало заниматься в жизни. Честно говоря, в то время я часто думал о том, чтобы стать поэтом или драматургом. Более того, Коссуция оказалась не только очень богатой, но и весьма привлекательной. Я не был влюблён в неё, однако нельзя сказать, что я оставался абсолютно безразличным к её чарам. Хотя редко какая женщина не привлекала моего внимания. Нельзя сказать, что мой брак оказался удачным[47], потому как он продолжался чуть более года. Этому способствовали многие причины, некоторые личные, а некоторые политические. Среди политических причин можно назвать тот факт, что семья Коссуции вскоре поняла, что, несмотря на то, что они выдали свою дочь замуж за представителя патрицианской семьи, они сделали неправильный выбор, потому как этот патриций имел самые опасные связи и, более того, принадлежал не к той партии. Поэтому когда возник вопрос о разводе, они были абсолютно правы, потребовав назад приданое.
