После того долгого года беспримерных триумфов в мою честь я вдруг почувствовал облегчение, узнав, что должен лично принять участие в последней, отчаянной и кровопролитной войне в Испании. И вот после менее чем одногодичного пребывания в Риме мне не терпелось опять оказаться со своими легионами вместе. Я достаточно долго жил ради славы и достаточно долго — ради своего физического здоровья. И мне понятна усталость Суллы, которая заставила его на самой вершине власти сложить с себя полномочия диктатора и уйти в частную жизнь. Но я не такой безответственный и не такой циничный, каким был Сулла, и не такой сластолюбец, как он. Я, пока дышу, должен работать, творить и наводить порядок. И мне кажется, что ради собственного здоровья и безопасности, а также в интересах империи и ради отмщения Красса, лучше заняться Парфией, чем оставаться в Риме, где каждый день тебя терзают люди либо своими прошениями о продвижении по службе, либо умоляя о прощении. Где тебе постоянно отдают всё новые почести, абсолютно ненужные тебе. Где тебя провозглашают богом и одновременно страшатся тебя как человека, который может назвать себя царём.

В течение долгой второй половины того года, когда я возвратился из Африки, я часто испытывал ощущение, будто я сразу и жертва, и творец утрированных мною же событий. Мои триумфы и почести, которые воздавали мне, выглядели гораздо более внушительными, чем любые другие известные ранее. И я хотел, чтобы они такими были, потому что это необходимо во имя моей армии, ибо её достижения заслуживали даже большего. Но при этом я достаточно хорошо понимал: человеческая натура такова, что эти невероятные почести породят зависть и чрезмерную лесть. Но пока я остаюсь всё тем же Цезарем, каким был. Я по-прежнему люблю своих друзей и никогда в жизни не поступаю безответственно или вопреки разуму, как, по общему мнению, должны поступать тираны и боги. Несмотря на это, очень многие считают, что слава испортила меня, а остались ещё и такие, кто всё ещё ненавидит меня с ожесточением завистливых друзей или прощённых врагов.

Я заслужил триумф четырнадцать лет назад, но из-за обструкционистской политики Катона вынужден был отказываться от чествований, пока не докажу законность своего первого консулата. Теперь за один год я отметил четыре триумфа — за Галлию, за Египет, за Азию и за Африку. Мне всегда удавалось хорошо устраивать развлечения, и эти триумфы, за которыми последовали игры, пиршества и представления, оказались грандиознее и великолепнее всего, что когда-либо видел Рим. Сначала люди были глубоко тронуты необыкновенным изобилием всего, но потом, как и я, устали от всей этой роскоши. Если говорить обо мне, то я всегда любил традиционные ритуалы, а наши традиции празднования триумфов восходят к очень далёким дням прошлого. Потому-то в день триумфа полководец превращается в живое воплощение или олицетворение бога Юпитера. Его одевают в пурпурную тогу с золотыми звёздами — тогу бога, — в золотые сандалии; в руке он держит скипетр, который венчает орёл Юпитера; на голове у него лавровый венок, и всё лицо раскрашено в красный цвет, что делает его похожим на этрусские статуи. Да и вся эта церемония восходит к древним этрускам, что подтверждается ещё и труппой артистов, пляшущих и поющих в стиле этрусков вокруг триумфальной колесницы.

Сильно опережая меня, стоящего в своей колеснице, и занимая большую часть дороги, так, что первых их рядов и не видно, шествует длинная процессия сенаторов и магистратов в сопровождении огромного количества музыкантов; оглушающие; как мне известно, звуки их инструментов достигали моего слуха лишь как лёгкое жужжание, потому что за этой процессией двигался длиннющий караван повозок и носилок с награбленным добром из Галлии, доказательством наших побед, с изваяниями в цепях с Рейна, Роны и Атлантики. Мне действительно было приятно при мысли о том, какие названия прочитает вся эта толпа: Алезия, Аварик, Массилия и сотни других. После демонстрации наших свершений начались жертвоприношения белых быков с позолоченными рогами, а затем то, что всегда приводило в восторг римскую толпу: парад знатных пленников в цепях. Среди них во время галльского триумфа особенно большое впечатление произвёл Верцингеторикс, который последние шесть лет провёл в тюрьме в ожидании этого краткого появления в свет. После триумфа его должны были задушить. Он в своё время нарушил клятву верности и доставил слишком много неприятностей мне и римскому народу, чтобы рассчитывать на прощение. Вслед за ним и другими пленными шёл мой эскорт из семидесяти двух ликторов. Рядом с ними шли и играли музыканты на флейтах и цитрах, а за ними другие сопровождающие с сосудами, курящими фимиам, как будто сам бог при этом присутствовал, и весь воздух пропитался чудесными ароматами. Я ехал в триумфальной колеснице, а за мною шли солдаты моих легионов. С венками на головах в свете утреннего солнца они выглядели почти франтами. Наконец-то Рим получил возможность увидеть хотя бы на короткое время эту армию героев, которые и выглядели настоящими героями. Однако довольно скоро мои солдаты, которым во время частых остановок длинной процессии их друзья без конца предлагали «освежиться», опьянели до такой степени, что их узнать было трудно. Они распевали песни, смеялись и ликовали, получив наконец так долго ускользавшее от них признание и восхваление своих славных дел и пережитых лишений. Они гордились мной как своим полководцем и в то же время использовали традиционно разрешённую им — и только им! — на время триумфа вольность в качестве свидетельства своей близости к триумфатору оказывать ему знаки своего неуважения. Слушая их насмешки и грубые стихи в мой адрес, я не улыбался. В мои обязанности входило сохранить манеру поведения и выражение лица, присущие богу. Но я слышал их творчество и был глубоко тронут, потому что понимал, что, как бы бесстыдны ни казались песни, которые они пели обо мне, их породило, как это ни покажется странным, глубокое чувство любви, навсегда связавшее нас воедино, бунтовали ли они против меня и гневался ли я на них. Одной из самых любимых их песен была старая песня, сочинённая ими много лет назад:

И конечно же прозвучала песня о давнем, касающемся ещё моей молодости скандале, связанном с моими якобы гомосексуальными отношениями с царём Вифинии Никомедом:

Итак, с этими непристойными песнями в ушах в течение четырёх дней я изображал из себя бога на Земле. Я ясно помню галльский триумф, потому что нам так долго пришлось ждать его, но и остальные три триумфа прошли великолепно. Пожалуй, египетский триумф стал самым пышным. На него приехала сама Клеопатра со своим мужем-мальчиком. Она помогла мне придумать много живых картинок для триумфальной процессии, но с особым восхищением Клеопатра наблюдала за тем, как её сестра Арсиноя в цепях шла впереди группы пленников. И во время триумфа, и в течение последних нескольких месяцев Клеопатра (я завтра должен буду увидеть её) вела себя не просто по-царски, но и как хорошо воспитанная женщина. Мои партнёры по партии Антоний и Долабелла, к примеру, явно увлеклись ей и домогались её любви, не прочь были сделать это и многие из старых сенаторов, о которых можно с уверенностью сказать, что они уже вышли из того возраста, когда страстно любят женщин. В тот год четырёх триумфов и позднее она проявляла сильное желание каким-либо способом узаконить своего сына Цезариона. И несколько очарованных ею сенаторов выдвинули предложение, согласно которому мне предоставлялось законное право иметь не одну жену «для рождения наследников», как весьма затейливо выразились в том постановлении сенаторы. Но мне в то время совсем ни к чему было привлекать к себе внимание общественности по такому поводу. И потом, я не мог взять Клеопатру, как она того, возможно, хотела, с собой в Парфию. Это могло бы только ослабить мою активность в качестве полководца и приостановить реорганизацию в Египте, которая столь необходима, ибо этот регион как экономически, так и стратегически имел огромное значение для нас.