Положение стало критическим. С минуты на минуту между королем и парламентом мог разразиться непоправимый конфликт. Внезапно откуда-то пополз слух, будто король готовится арестовать всех представителей нации и в полном составе законопатить в тюрьму. Взрыв негодования и страха потряс зал заседаний. Страх поразил большинство, которое вечно колеблется и склоняется на сторону сильного, кто бы он ни был. Предводителям возмущения не дали говорить. Их встречали криками негодования. Джона Элиота, которого только что слушали с одобрением, внезапно обвинили в недостойной личной вражде к Бекингему, Томасу Уентворту поставили в упрек безрассудство, Эдуард Кок оказался повинен в упрямстве и грубости.

Впрочем, грязные страсти кипели недолго. Все-таки слишком многих глубоко оскорбил неопределенный, уклончивый ответ короля, но они терялись в догадках, что предпринять. Вскоре на представителей нации опустилось уныние. Наконец поднялся только что жестоко обруганный Джон Элиот и сказал:

– Должно быть, очень велики наши грехи. Богу известно, с какой любовью, с каким усердием мы старались смягчить короля! Нет сомнения, неудовольствие с его стороны навлекли на нас чьи-то доносы. Говорят, что мы бросили какую-то тень на некоторых министров, однако, как бы ему ни был дорог министр, король не может…

Председатель вскочил и умоляющим голосом закричал:

– У меня повеление короля заставлять замолчать любого и каждого, кто станет дурно говорить о королевских министрах, молчите!

Джон Элиот посмотрел на председателя с удивлением и медленно сел на скамью. Председатель упал в свое кресло и истерически зарыдал. Когда он оправился и вытер слезы платком, Дадли Диггс раздраженно заметил:

– Если в парламенте нельзя говорить об этих вещах, встанем и уйдем или останемся сидеть праздными и немыми!

Ему громко возразил Натаниэл Рич:

– Нет, мы должны говорить, должны говорить теперь или никогда! Представителям нации в такую минуту неприлично молчать! Да, я согласен, молчание нас может спасти, но оно спасет только нас и погубит государя и государство! Направимся к лордам, объявим им о нашей опасности, наше порицание представим королю сообща!

Перелом наступил. Уныние внезапно сменилось негодованием. Представители нации разом вскочили, завопили разом, перебивая друг друга:

– Король добр, никогда ещё не было такого доброго короля! Это враги отечества вооружили его против нас! Пусть Господь пошлет нам непоколебимость сердца, верность шпаги и твердость руки, чтобы перерезать всех врагов, наших и нашего короля!

– Это не король, это Бекингем говорит нам, чтобы мы не вмешивались в государственные дела!

– Бекингем! Бекингем!

– Это он! Это он!

Председатель снова вскочил, но его голоса не было слышно. Беспорядок усиливался. Не нашлось никого, кто бы остановил бесполезный, беспорядочный крик. Молчали и Элиот, и Уентворт, и Кук. Именно те, кто только что их обвинял в поджигательстве, во вражде, предлагали самые немыслимые, самые жестокие меры. Председатель неприметно покинул зал заседаний и поспешил во дворец, Не успел он донести о случившемся, как смятение, в свою очередь, охватило короля и министров. Страх сковывал мысли, трусость подвигала идти на любые уступки. Лишь на другой день пробудилось благоразумие. В палату общин было направлено объяснение, что представителям нации не возбранялось обсуждать государственные дела и порицать королевских министров.

Король Карл отступал, но отступал как слабый человек, а не как сильный и мудрый политик. Его слабость тотчас уловили представители нации. В зале заседаний не ослабевало волнение. Вновь поползли зловещие слухи. Передавали, будто герцог Бекингем уже навербовал немецких наемников, известных своей кровожадностью и безрассудной жестокостью, превосходящей даже неумолимую жестокость испанских папистов, и готовится перебросить их в Англию. Именно, именно, один из депутатов не далее как вчера видел двенадцать немецких офицеров на улицах Лондона! Тотчас стало известно, будто два корабля королевского флота получили приказ доставить немецких солдат и готовятся выйти из Портсмута. Кое-кто в самом деле стискивал рукоять своей шпаги, готовясь к кровавой борьбе.

Тем временем во дворце смятение и трусость усиливались. Король Карл и герцог Бекингем совещались два дня подряд. Герцог Бекингем настаивал на новом походе под Ларошель и выражал готовность снова возглавить флотилию. Он убеждал окончательно потерявшего самообладание короля, что только победа сможет восстановить и укрепить его власть, однако о новом походе нечего было и думать, ведь закон о субсидиях так и не утвержден, а чтобы вырвать этот закон,

Следует успокоить представителей нации, необходимо швырнуть им петицию о правах, как швыряют кость голодной собаке, после славной победы будет нетрудно от нее отказаться. На седьмое июня было назначено заседание лордов. На заседание пригласили представителей нации. Явился король, в испанском наряде, с испанским клинышком бороды и по-испански подстриженными усами, и начал он с оправданий:

– Напрасно в нашем ответе предположили какую-то заднюю мысль, там её нет. Мы готовы ответить так, чтобы рассеять всякие подозрения.

Старший из лордов громко, отчетливо зачитал петицию о правах. Все глаза обратились на короля Карла. Король Карл прикрыл на мгновенье глаза, поднял бессильно раскрытые пальцы и медленно произнес:

– Быть по сему.

Представители нации ликовали. Они одержали свою первую и значительную победу. Этой победой открывалась новая, ещё никогда не бывалая страница в истории отношений верховной власти с народом. Они спешили её закрепить. Для этого было необходимо оповестить всю страну. Палата общин постановила без промедления напечатать петицию о правах вместе с заключительным словом короля «быть по сему». Пока текст сверялся и рассылался по лондонским типографиям для скорейшего распространения в королевских судах, был единодушно принят закон о субсидиях. Своим единодушием представители нации давали королю Карлу понять, что они готовы к сотрудничеству, к взаимным уступкам. Королю Карлу оставалось только держать данное слово. Казалось, он и сам склонялся к сотрудничеству. Получив закон о субсидиях, он произнес:

– Я сделал всё, что зависело от меня. Если этот парламент кончит плохо, он будет в этом сам виноват. Отныне меня не могут ни в чем упрекнуть.

Он ошибался. Петиция о правах пока что была только бумагой. Записанные в ней права человека и гражданина ещё только предстояло соблюдать и защищать. Кто станет их исполнять и кому предстоит защищать? Ясно, что соблюдать права человека и гражданина предстояло самому королю Карлу и его министрам во главе с Бекингемом, а защищать должны будут представители нации. Ни один из них не доверял герцогу Бекингему, да и сам король Карл пока что не отказался забирать в казну пошлины, в которых представители нации ему отказали. Стало быть, сам король без малейшего угрызения совести продолжал нарушать те права, которые его только что вынудили признать. Чего же после этого ждать от ненавистного Бекингема?

Было понятно, что представители нации не должны останавливаться в борьбе за права, да и остановиться они уже не могли, победа кружила их возбужденные головы. Тринадцатого июня они подготовили протест против герцога Бекингема и направили его королю, прямо не требуя, но решительно подталкивая его дать отставку своему ненавидимому всеми любимцу. Двадцать первого июня был подготовлен протест против взимания не установленных пошлин, поскольку все сборы, согласно петиции о правах, могли взиматься только в том случае, если их узаконил парламент. Двадцать шестого июня король Карл явился на совместное заседание обеих палат и, ещё не решившись вовсе обойтись без парламента, распустил и лордов и представителей нации на каникулы.

На этот раз король Карл предоставил палате общин на борьбу с ним сто два дня. Это были знаменательные, бурные, яркие дни. И все эти дни Оливер Кромвель, неприметный депутат от неприметного Гентингтона сидел на задней скамье и угрюмо молчал. Страсти кипели, выступали ораторы, знаменитые и никому не известные, настроение менялось, внезапно переходя от уныния к ликованию, его сердце учащенно колотилось в груди, кровь приливала к голове и стучала в висках, кулаки сжимались сами собой, рука искала рукоять шпаги, но он вынужден был молчать, он не рожден был оратором, у него не было слов, к тому же, проведя тридцать лет в деревенской глуши, он не всегда понимал, отчего волнуются представители нации, о чем так громко толкуют ораторы и по какой причине им возражает король.