Вождь умирал. Воля к победе с прежней силой жгла его львиное сердце, а сердце с каждым днем всё замедляло и замедляло свой бег, вдруг замирало, порой пропадало и замирало так долго, что он слышал бесшумное приближение смерти и готовился встретиться с Господом, чтобы перед Ним оправдаться или получить законную плату за каждый свой грех, ведь только Господу и служил он всю свою жизнь и только после Него отечеству и семье.

Полночь пробило. Ему не спалось. Уже несколько дней он не покидал просторного кресла. Его заботливо обложили подушками, однако напяливать ночную рубашку, колпак и ложиться в постель он пока не хотел. На нем были высокие сапоги и черный камзол. Он оставил и широкую, стянутую стальной пряжкой кожаную перевязь через плечо, готовый подняться и вложить свою шпагу. Его голова, тяжелая, смутная, бессильно опиралась на высокую спинку. Седые, длинные, почти не поредевшие кудри были в беспорядке разбросаны по плечам. Только их беспорядок да мертвенная бледность лица выдавали недостойную слабость вождя. Рядом с ним, по левую руку, на круглом столике выступала из полутьмы фамильная кружка и бутылка любимого хереса. Час, может быть, два назад бутылку откупорил молчаливый слуга, по его повелению задул все свечи в большом канделябре, оставил только одну и удалился бесшумно, как смерть. Пламя одинокой свечи слабо освещало пространство громадного кабинета, и, когда оно вздрагивало, мрачные тени недовольно шевелились в углах. Тогда казалось, что они недовольно ворчат.

Он едва прикоснулся к вину. Вино тоже изменило ему: оно утратило свой терпкий, бодрящий, обжигающий вкус. После вина сердце пускалось биться тревожно, так быстро, точно собиралось вылететь навсегда, а поясницу обжигала жестокая боль. И все изменили ему, теперь уже все. Его дочери вышли замуж за кавалеров и венчались тайно по англиканским обрядам, хотя знали, что англиканскую церковь он объявил вне закона. Ему противились его генералы, среди них созревала и крепла мысль о предательстве. Ламберта, лучшего из его полководцев, пришлось отстранить и отправить в провинцию. Провинции волновались. Выпускались горы памфлетов, затевались заговоры, вспыхивали восстания, и если бы заговоры и восстания были делом рук одних кавалеров, этой недобитой монархической сволочи, которая во сне и наяву видела возвращение ненавистных Стюартов. Так нет, затевали заговоры и поднимали восстания республиканцы, левеллеры, анабаптисты, какие-то люди пятой монархии, католики, во сне и наяву видевшие победу Испании, служили мессы в частных домах, от них не отставала англиканская церковь. Его полиция сбивалась с ног, казни следовали одна за другой, его генералы были по локоть в крови, а заговоров и восстаний становилось всё больше. Главное, давно опустела казна, никакие конфискации не могли наполнить ее, никакие чрезвычайные меры, дефицит превышал годовой доход и перевалил за полтора миллиона. Солдатам не выдавали жалованье три месяца, ещё месяц, другой, и армия выступит против него. Что станется с ним? Ничего. Ему достанет времени умереть. Что станется с Англией? Англия захлебнется в новой резне, Испания обрушится на нее, и от Англии ничего не останется, только пепел и тлен, это он своими глазами видел в Ирландии.

В этой жалкой стране никто не в силах понять или не желает принять священный закон, начертанный Господом: политик делает только то, что возможно. Левеллеры добиваются справедливости и видят справедливость в установлении равенства – какая справедливость, когда немногие богаты, а многие бедны, какое равенство богатого с бедным, богатые и бедные испокон веку крест на крест враги, и разве богатые откажутся от своих богатств без новой резни? Кавалеры жизнь отдают, чтобы воротились Стюарты – какие Стюарты, Стюарты приведут за собой разгневанную свору землевладельцев, свора землевладельцев, ослепленная гневом, потребует воротить свои земли, раскупленные или раскраденные его генералами, его офицерами, свои земли не получить им без новой резни, и разве могут управлять страной те, кто уже управлял и умудрился всё потерять? Республиканцы, вечные фантазеры и крикуны, требуют чистой республики – какая республика? В последний парламент, предварительно очищенный его повелением от подозрительных элементов, избиратели направили монархистов, а монархисты потребовали восстановить палату лордов и власть короля, и разве смогут республиканцы со своей чистой республикой удержаться у власти без новой, ещё более жестокой резни?

Разбогатевшие воротилы торговли, разжиревшие магнаты финансов, смирнехонько засевшие в Сити, одинаково страшатся и республики, и Стюартов, и равенства, оно и понятно, в любом случае их жадные головы первыми попадут под топор палача. Они тоже хотят палату общин, палату лордов и власть короля, своего короля, который не отдаст их на растерзанье ни левеллерам, ни республиканцам, ни кавалерам. Своим королем они видят его, невольного вождя революции. Они предлагают корону, наследственную власть и много денег на армию, ибо без армии он не сможет их защитить.

Оливер Первый – звучит довольно смешно. Он служил только Господу, звания генерала, протектора, короля, придуманные людьми, наивными в своей слепоте, для него не дороже пера с его шляпы. Все-таки он мог бы стать королем, если это воля Господня. Тогда он наверняка получит деньги на армию, он заплатит солдатам, и армия по-прежнему будет на его стороне, Кто же посмеет ему возразить? Ему возразят его генералы. Не успеет холодный металл коснуться его головы, они арестуют его, обвинят в измене, в отступничестве, в сношениях с дьяволом, неважно, в чем они его обвинят, но своей смертью он тогда не умрет.

Да и много ли нынче весит звание короля? Один звук, пустота. Он и без королевского титула может передать свою власть по наследству, а кому он её передаст? Сыну Ричарду? Какой же он протектор или король? Ричард напрочь лишен государственного ума. В первый же день он наделает столько ошибок, что власть сама собой выпадет из его слабых рук. Его политические взгляды расплывчаты, он лишен энергии действия, в его сердце не бьется жажда победы, он не живет только мыслью о Господе. Пока он воевал и правил, правил и воевал, из сына Ричарда вырос тихий, скромный сельский хозяин, любитель охоты и лошадей, по убеждению Ричарда, в этом мире ничего не придумано лучше сытой, спокойной, размеренной, непритязательной жизни в своем уголке, со своей конюшней, со своей сворой собак, с женой и детьми. Может быть, Ричард прав, однако за это генералы презирают его, армия не примет гражданского человека, воротили торговли и магнаты финансов деньги, конечно, дадут и за свои деньги станут вертеть им, как куклой, не у короля Ричарда, не у протектора Ричарда будет настоящая власть, настоящая власть будет у них. Неужели море крови пролито единственно ради того, чтобы страной управляли торгаш и банкир?

Господи, свой праведный гнев изливаешь за что?!

Он был убежден, что сам господь возвысил его, сам он этого не хотел, не просил, он всегда был покорен только воле Его.

Роберт Кромвель, отец, был простой сельский хозяин, землевладелец и пивовар, и он сам, Оливер Кромвель, его единственный сын, долгие годы тихо и мирно был сельским хозяином, землевладельцем и пивоваром. Оба они гордились тем, что варят пиво, разводят овец и коров и получают доход более трехсот фунтов стерлингов в год. Роберт Кромвель любил повторять:

– Труд есть священный долг перед Господом, ибо господь сказал, что тот, кто верит в него, должен в поте лица добывать свой хлеб, и потому всё лучшее на земле создано трудом человека.

В любое время года, в любую погоду, в дождь и в жару Роберт Кромвель поднимался чуть свет, завтракал хлебом и молоком, сам отправлялся в конюшню, седлал своего гнедого конька, способного пройти без отдыха тридцать миль, в поношенной шляпе, в потертых перчатках поднимался в седло и выезжал со двора, пропадал целый день, а домой возвращался с наступлением темноты, усталый, но спокойный, довольный собой.