— Но тебе до сих пор неясен мотив преступления, — сказал Шорер, — хотя ты спишь и видишь, что это убийство совершил маньяк.

— Так ты мне разрешаешь или нет? — улыбаясь, спросил Михаэль.

— Утро вечера мудренее, — ответил Шорер. Михаэль молча поглядел на него. Шорер вздохнул: — Приходи ко мне утром, поговорим. Утром все выглядит не так, как вечером. Но сам ничего не предпринимай. — Михаэль продолжал молчать. — Учти, если ты уже отправил ее в кибуц и пытаешься прикрыть свою задницу задним числом, то я тебе этого не прощу. Есть предел всему.

— Не забудь, — не моргнув глазом, сказал Михаэль, держась за дверцу его машины, — что я лично прошу тебя об этом.

— Совести у тебя нет, — ответил Шорер и включил двигатель.

Почти два дня и две ночи Моше и Джоджо обходили дома членов кибуца, дома для детей, прачечную и пошивочную мастерскую. Были они и на фабрике. Им не всегда удавалось появиться тогда, когда никого не было, поэтому народ не понимал, зачем нужно было проверять проводку и подсобные помещения в доме для детей или зачем проверяются швейные машинки, если срок плановой проверки еще не наступил. После нескольких визитов выдвигаемые ими причины были убедительны даже для Фани. Матильда тоже не стала задавать вопросов, когда ей сказали, что барахлит основной генератор. По молчаливому соглашению, в этих поисках Дворка и дети Оснат участия не принимали. Моше было понятно желание Дворки уединиться в своем доме и посвятить все время детям.

Ему иногда казалось, что в ней исчезло чувство единения. Ее потеря была несравнимо большей, чем у других людей, и она знала то, что было неведомо другим. Моше понимал, что именно это знание выделяет ее из остальных. Ему стало страшно оттого, что и его осведомленность отделяла его от других, ставила его в неудобное положение перед теми, кто говорил, что Оснат жила, не жалея себя.

— Она слишком много взвалила на себя, — сказала Матильда, стоя рядом с Моше в подсобном помещении магазина, когда Моше притворялся, что проверяет электрический шнур от холодильника. — Я говорю, что развелось паразитов, которые ничего не делают, а другие должны за них работать. Ты думаешь, мне легко управлять магазином, и столовой, и складом, и выполнять другие функции? Но я не хочу отдыхать. Я в могиле отдохну, а пока я должна работать. Кто нынче умирает от пневмонии? Ведь есть же столько лекарств. Она умерла оттого, что ей вздохнуть было некогда. Она же и секретарь, и председатель комитета по образованию, и еще все эти нововведения, с которыми она носилась. Чего ж тут удивляться? — Матильда замолкла, увидев, что рука Моше тянется к баночке на полке. — Чего ты ищешь? Тебе что-нибудь надо?

— Нет, — ответил Моше, — просто посмотреть захотелось. — Он перевел взгляд на часы: — Так поздно, не заметил даже. — И он удалился, чтобы не слышать больше голос Матильды, от которого он, как и все остальные, уставал через три минуты общения.

Уже удаляясь на велосипеде, он вспомнил один случай, который произошел много лет назад во время сбора персиков. Матильда в белом платке и широких синих рабочих штанах тянулась своими толстыми короткими ручками за очередным персиком, говоря: «Что это трубы для орошения все еще не уложены? Я вчера видела, как Ювик ехал на джипе с этой шведской волонтеркой. — После этих слов она на идише добавила: — Ну, той, у которой сиськи всегда наружу. — И продолжила снова на иврите: — Я думала, что он спешит трубы уложить, а не только ее». И тут все увидели Оснат, которая появилась из-за соседних деревьев, делая вид, что ничего не слышала.

Но, как говорила его мать, когда они были еще детьми, «от Матильды не скроешься. Тут на каждом шагу такие Матильды. Поэтому на них лучше не обращать внимания».

Моше почти улыбнулся, вспомнив, что однажды сказала про Матильду Оснат: «Она не осталась бы одна, если б не была такой пошлой. К ней подойти-то боятся. Даже непонятно, как кто-то осмелился приблизиться к ней настолько, чтобы сделать ребенка».

Мириам тогда огляделась, чтобы убедиться, что никто не слышал слов Оснат, сказанных ею громко на лужайке перед домом, и произнесла: «Оснаточка, тише, так нехорошо говорить. Матильда не всегда была такой. Когда она появилась здесь после всех перенесенных ужасов, она была совсем другая. Да и плохих намерений у нее никогда не было».

Моше медленно ехал в пошивочную мастерскую, и его все больше одолевало чувство утраты. Он думал о том, что Дворке все-таки легче, потому что она находила утешение в компании двух младших детей Оснат. Весь кибуц старался, чтобы детям было хорошо. В тот день, когда они вернулись из полиции, перед кибуцем стоял автобус, который должен был забрать группу детей из детского сада «Белочка» и отвезти их туда, где для них был организован праздничный костер. Моше смотрел, как в автобус грузят пакетики с детским ужином и разные люди суетятся, проверяя, все ли необходимое взяли. Моше подумал, что этим детям не придется собирать даже хворост для костра — все заранее приготовлено и погружено на тракторную тележку. Он вспоминал, как блестела фольга, в которую был завернут печеный картофель. Погрузили все — и ящик с фруктовым йогуртом, и шоколадное молоко, и даже мороженое, которым детей будут угощать после ужина. Пройдет немного времени, и четырнадцать детишек и семеро взрослых вернутся в кибуц. Ручонки детишек буду испачканы мороженым и шоколадом, но не будет никаких следов сажи от костра и печеного картофеля на одежде.

Он вспомнил, как Аарон, когда они встретились во время одной из его поездок в Тель-Авив, подсмеивался над тем, как детей излишне опекают в кибуце. Несмотря на то что их встречи стали редкими, они оба считали, что должны поддерживать ту дружбу, которая была между ними и над которой, как они думали, время не властно.

«Они вступают в мир, думая, что им все будет падать с неба, — говорил тогда Аарон. — Вы не даете им решать реальные жизненные проблемы, в результате они не могут сострадать и сомневаться. Они все принимают на веру, они ничего не хотят знать — кроме материальных благ. Их стяжательство объясняется страхом перед независимой жизнью вне кибуца». Моше вспомнил, как Хавале мечтала о новых платьях, как хотела хоть что-нибудь купить, когда они выезжали в город, как загорались ее глаза при виде нового ковра, и как ей никогда не удавалось насытить свою жажду покупок.

Он стал размышлять о поездках за границу — в Африку, Латинскую Америку, Азию, куда с удовольствием ездила молодежь кибуца в поисках приключений и чего-нибудь новенького, что могло оказаться чуждым и угрожающим, поскольку было не похоже на то, к чему они привыкли.

Дворка однажды даже затеяла дискуссию на тему «Трудности молодого поколения». Она тогда говорила, что утерян основной смысл таких поездок, и вновь удивила его своей способностью видеть все не так, как остальные. Свою речь она заключила словами: «Трудно жить, не преодолевая трудности, и наша задача — сделать так, чтобы молодежь эти трудности находила».

Моше слез с велосипеда, чтобы ничто не мешало нахлынувшим на него воспоминаниям, и вдруг, впервые, он начал их воспринимать по-новому. Смерть Оснат и в какой-то степени смерть Срулке — какой бы спокойной и неизбежной она ни была — разрушили в нем защитную стену, которая мешала ему понимать то, что тогда хотел ему сказать Аарон.

К вечеру он пришел к Дворке, чтобы узнать, все ли в порядке, и застал ее сидящей в шезлонге на лужайке. В воздухе стоял запах цветов. Моше уже дважды побывал в ее доме под разными предлогами, и оба раза она недвижно сидела на том же месте. Сейчас он опустился перед ней на корточки, и она положила ему на плечо свою морщинистую руку, на которой уже виднелись коричневые пятна. Он никак не мог себе объяснить, почему она так нарочито демонстрирует эту разрушительную силу возраста. Потрясенный, он какое-то время молча стоял, а потом отправился по своим делам.

Этим же вечером Моше сумел переговорить с Симхой Малул. Она мыла посуду и рассказывала ему о своем сыне. Он почесал голову и сказал: