Оснат спала. Он дотронулся до нее, и она издала нечленораздельные звуки.
— Почему ты меня не разбудила? — Он пытался унять свой гнев, одновременно не понимая, почему говорит шепотом.
— Ты так устал, что даже не услышал, как я пришла. Мне было жаль тебя будить, — произнесла уже совершенно проснувшаяся Оснат и села на кровати.
— У тебя такие горячие руки, — сказал Аарон, который было решил уже ехать домой, но его тронула нежность в ее голосе.
— Сегодня было трудное заседание, а кроме того, я, кажется, простудилась.
Он прикоснулся к ее лбу и почувствовал жар.
— Где у тебя градусник? — спросил Аарон, потом пошел в ванную и вернулся, неся в руке градусник. — Да у тебя тридцать девять и семь! Может, вызвать кого-нибудь?
Оснат отрицательно покачала головой, но приняла две таблетки аспирина. Когда она пила заваренный им чай с лимоном, ее зубы стучали о край чашки.
— Может, тебе уехать? Я не знаю, что со мной. Вдруг ты заразишься? Да и поздно уже — я хочу спать.
Аарон согласно кивнул, спросил, нужно ли заварить еще чаю, а потом неуверенно попрощался и сказал, чтобы она показалась врачу и что он завтра ей позвонит.
Чистое по-летнему небо было усыпано звездами, но их света не хватало, чтобы осветить путь. Лампочка в фонаре перегорела, и он почти налетел на забор, когда шел в сторону запасных ворот. Когда фигура в шортах вновь показалась из-за угла дома, словно человек стоял под окнами Оснат, он почувствовал, как его сердце застучало с перебоями. Он подумал, что этот человек мог все время быть под окнами. Минуту он решал, стоит ли ему догонять его, но вернувшаяся боль в руке смогла быстро его разубедить. Он стремительно пошел к своей машине.
Глава 4
Симха справлялась со всем на свете, пока с ее сыном Мотти не начались проблемы. Если бы при ней кто-нибудь сказал, что она несчастна, то, скорее всего, она не поняла бы, о чем идет речь. Да, она вырастила одна шестерых детей и была единственным кормильцем в семье, с тех пор как ее муж Альберт получил травму на производстве. Он вынужден был проводить почти все время в постели из-за сильных болей в спине, раз в месяц появляться в страховой компании, чтобы получать мизерное пособие, и ежедневно показывался в центре города, чтобы попить турецкого кофе, а иногда и арака, разведенного водой. Да, она много времени проводила на работе, а придя домой, часто еще сидела с соседскими детьми, когда ее об этом просили. Кроме того, к ней поплакаться шли девери, золовки и дети ее младшей сестры. Но, несмотря на все это, она всегда светилась радостью от доставшейся ей судьбы, к которой относилась не только с чувством смирения, но и благодарности.
Было только три случая, когда она еле сдержалась, чтобы не зареветь. Первый раз это случилось, когда умерла ее мать, второй — когда третий ее ребенок родился мертвым, а третий — когда ей сняли гипс с руки, которую она сломала, гоняясь за соседским ребенком, и оказалось, что рука плохо двигается и ей нужна физиотерапия. Доктор в клинике Больничного фонда, говоривший ей это, спросил: «Где вы работаете, госпожа Малул?» — и в ответ услышал: «Невыносимо, доктор, невыносимо!» — не потому, что у нее была трудная жизнь, а потому, что в докторском взгляде она прочла жалость к ней и неспособность хоть чем-нибудь помочь. Если бы ее спросили, что она увидела в этом взгляде и что могло довести ее до слез, она вряд ли смогла бы ответить. Скорее сказала бы, что этому молодому доктору с голубыми глазами предпочитает доктора Бен Заккана — тот бы просто обследовал ее и выписал все необходимые рецепты, не задавая лишних вопросов. Но доктор Бен Заккан был в отпуске, и заменявший его молодой врач выписал ей больничный на месяц.
Она не воспользовалась больничным, боясь, что за это время на ее место найдут кого-нибудь другого — ведь не может же лазарет в кибуце оставаться без санитарки. После долгих лет работы уборщицей сначала в частных домах Кирьят-Малахи, а затем в больницах Ашкелона, где обязанности были легче, но донимали медсестры и жалко было смотреть на больных, а кроме того, много времени отнимала дорога, она решилась на то, о чем раньше никогда бы даже не подумала. При содействии старшей сестры терапевтического отделения, где она работала, Симха пошла на курсы санитарок. Учеба продолжалась шесть месяцев, а когда она закончила их два года назад, то получила направление в кибуц.
Теперь, когда ей исполнилось сорок девять и у нее было уже пять внуков, она могла порой немного отдохнуть на рабочем месте. Если бы не Мотти, она бы жила припеваючи, позволяя себе курочку по пятницам и соображая что-нибудь овощное в остальные дни. Однако проблема с Мотти поставила крест на ее размеренной жизни.
Мотти было всего двенадцать, но Симха знала, что если она не увезет его из этого района, то потеряет насовсем. Мотти был ее младшим ребенком, кроме него с ней проживала еще тринадцатилетняя Лимор — спокойная, послушная девочка, которая делала то, что ей полагалось, и помогала по дому. Симха сразу заметила перемену, произошедшую в Мотти. Она много раз замечала такие перемены в соседских детях. Она много знала о визитах полиции по ночам, о скандалах, разрушенных семьях, украденных деньгах, о подростках, проводивших все дни напролет либо около торгового центра, дергая рычаги игральных автоматов, либо дома на диване, уставившись пустым взглядом в потолок. Ее не раз звала к себе Жаннет Абукасси, чтобы справиться с ее старшим сыном, приходившим требовать денег. Она никогда не пыталась что-либо объяснить себе, но знала, что между проблемой Мотти, поведением Альберта и ее собственной слабостью есть какая-то связь. Она больше не могла заставлять Мотти делать домашние задания так же прилежно, как раньше, а когда ругала сына за то, что тот прогуливает школу, в ее голосе больше не слышалось той строгости, с которой она прежде поругивала своих старших детей.
Она никогда не произносила слово «наркотики». Когда ее пригласил школьный психолог, она слушала его, не поднимая головы и согласно кивая. Конечно, ей хотелось, как и другим матерям, сказать: «А что я могу поделать?» — но она смолчала. Психолог закончил свою речь, Симха посидела какое-то время молча, а потом произнесла: «Я понимаю». Она ощущала себя умнее этого психолога, который даже представить не мог всю сложность этой проблемы. Про себя Симха называла таких детей «пропащими», но Мотти она таковым пока не считала, если, конечно, ей удастся увезти его из этого городишки.
Симха несколько раз говорила о своей проблеме со старшим братом, и наконец после нескольких неудачных попыток потолковать с Мотти, который во время разговора, не мигая, смотрел на него, тот предложил отправить парня в кибуц.
— Какие проблемы? — сказал брат. — Ты устраиваешься на работу в кибуц и лечишь его там.
И она стала обдумывать эту возможность.
Каждое утро, приготовив бутерброды и отправив двоих младшеньких в школу, Симха бежала бегом, чтобы успеть на автобус, который в восемь десять уходил из Кирьят-Малахи, боясь опоздать и не успеть на сдачу ночной смены. Обычно доктор Реймер заскакивал, когда она принимала смену, и выслушивал вместе с ней отчет ночных дежурных. Второй раз он приходил в конце дневной смены.
Когда появлялся доктор, ей все время хотелось спросить его, можно ли вылечить Мотти в кибуце, но в последний момент стыд мешал задать этот вопрос. С первых дней, когда она только начала трудиться в кибуце, принеся рекомендации от последней семьи, на которую работала, Мотти не выходил у нее из головы. Хотя в нем еще не было всех страшных признаков болезни, она видела его опустошенность и слабость, которую более образованные люди могли бы назвать потерей амбиций. Она для себя это никак не называла, а лишь не спускала глаз ни с него, ни с друзей, которых он заводил.
Теперь она была готова действовать. Хотя она так и не решилась поговорить с доктором Реймером, у нее созрело желание обратиться в секретариат кибуца. Свои страхи и неловкость она убаюкивала надеждой на обходительность членов секретариата. За годы, которые она здесь проработала, никто ни разу не сделал ей замечания. Наоборот, хорошее отношение к ней только усиливалось, что не раз находило свое выражение в подарках к празднику, которые ей вручали. Иногда подарки ей дарили сами пациенты или дети стариков, которые лежали в лазарете.