— И что случилось? — спросила Авигайль. — Что они ей рассказали утром?

— Что и его тоже, — ответила Гута, затягиваясь дымом.

— Что тоже? — недоуменно переспросила Авигайль.

— В его теле тоже нашли паратион. Теперь они снова всех допрашивают, и опять говорили с Янкеле.

Фаня снова закрыла глаза. Ее рот скривился от боли, дыхание стало частым и громким.

— Он у них подозреваемый, хотя он и муху не обидит. Извините меня. — После этих слов Гута вытащила из кармана туалетную бумагу и шумно в нее высморкалась. — С нас уже этого хватит, а тут еще Срулке.

Фаня захрипела.

«Истерика, — позднее скажет Михаэлю Авигайль, — самая настоящая истерика, я знала это с самого начала».

Гута посмотрела на свою сестру и сказала:

— Для нас Срулке был как… — и она снова вздохнула и закашлялась. — Он был как наша семья. Он привез нас сюда, он спас нас. Он всегда заботился о Фане и о Янкеле. А теперь они говорят, что раз Янкеле гуляет по ночам, то он… Они забрали его на допрос. А здесь даже поговорить не с кем. Даже Моше… И я хочу… — Гута перевела взгляд на кушетку. — Тебе лучше? — спросила она Фаню. Фаня не отвечала. Она лежала молча. Голые опухшие ноги выглядели как поленья на белой простыне, худые морщинистые руки торчали из широких рукавов линялого платья. Черты ее лица были мягкими, ничем не похожими на Гуту. — Они раскопали могилу. Они вынули тело Срулке, — причитала Гута, — вот поэтому ей и плохо. — Руки ее дрожали. — Они сказали, что он тоже умер от паратиона. А теперь они говорят, что Янкеле взял у Срулке паратион и что он… что он…

Фаня снова захрипела.

— Нам нужно держаться, — сама себе сказала Гута. — Ну чего мы хотели от жизни? Разве чего-нибудь необычного? Нам всем хотелось лишь немного покоя. И больше ничего. Но они не дают нам спокойно жить, не дают!

Авигайль стала расспрашивать Гуту о Фане. Нет, ответила Гута, сердечных приступов у нее не было, и ничем она не болела. Когда приехала сюда, у нее был туберкулез. Но потом болезнь отступила, рентгеновские снимки не выявляли никаких признаков болезни. Туберкулез был от войны и от голода, как бы извиняясь, объяснила Гута. Авигайль вложила в ее руку маленькую желтую таблетку и сказала:

— Примите ее сейчас.

Гута послушно положила таблетку в рот и проглотила ее, а потом спросила:

— Что это было?

— Успокоительное, — ответила Авигайль.

— Посмотрите! — сказала Гута, показывая на Фаню. — У нее пена на губах. А все из-за того, что они явились в пошивочную мастерскую, и высокий полицейский увел Янкеле на допрос. Янкеле привык здесь повсюду бродить, и поэтому полиция думает, что он убил Оснат. А его там даже не было, — добавила Гута таким тоном, как будто только что об этом вспомнила. — Он ведь не расстается с Дейвом. Как он мог это сделать?

— Может быть, они просто хотят, чтобы он им помог как свидетель, — предположила Авигайль.

— На праздник, когда умер Срулке, Янкеле все время был с нами, а потом дежурил на кухне.

— Все будет хорошо, — заверила их Авигайль.

— Сегодня этот полицейский с усами сказал Фане, что им и с ней нужно поговорить. А я не хочу отпускать ее одну. Она никуда одна не пойдет.

— Когда приедут врачи, я попрошу их осмотреть ее, — сказала Авигайль.

Фаня села на кушетку.

— Не надо, — сказала она глухим голосом. — Мне врач не нужен.

— Они думают, что с нами легче всего справиться, — продолжила Гута. — Они ничего не спрашивают про паратион у Джоджо, который все о нем знает, зато допрашивают Янкеле, который его в руках никогда не держал.

— Джоджо знает про паратион? — спросила Авигайль.

— У него даже диплом специальный есть, — сказала Гута, ни к кому специально не обращаясь. — И ему дали лицензию на опрыскивание, когда он был бригадиром. Но никто его ни о чем не расспрашивает. Янкеле, видите ли, им нужно было забрать.

— Они ведь только беседуют с ним, — попыталась успокоить ее Авигайль.

— Конечно, мы работаем здесь не покладая рук, и только для того, чтобы однажды пришла полиция и забрала нас, — пробурчала Фаня, медленно натягивая шерстяные носки.

Как Шорер и предполагал, поздно ночью Михаэль прокрался к домику Авигайль. Через задернутые занавески пробивался луч света. Когда он постучал в дверь, окинув взглядом пустынную округу, то почувствовал неловкость — мальчишеское возбуждение, учащенно бившийся пульс повергли его в крайнее смущение.

— Меня никто не видел, — первым делом сказал Михаэль. Он сразу отмел возможность встреч за пределами кибуца. — Интифада, поэтому нечего судьбу искушать ночными прогулками по окрестностям кибуца. Пожалуй, кому-нибудь стоит изучить влияние интифады на любовную жизнь бездомных, — добавил он, чтобы как-то сгладить возникшую неловкость, когда они оказались рядом в замкнутом пространстве.

Весь день Михаэль беседовал с членами кибуца, стараясь придерживаться самого дружеского тона. Было решено никого не приглашать в управление, поскольку три сотни людей — это слишком много, однако эксперты отказались ехать в кибуц с детектором лжи, и кое-кому из кибуца пришлось отправиться в Петах-Тикву.

После посещения медпункта Гута и Фаня отказались от проверки на детекторе лжи. «Сначала докажите нам, что это имеет смысл!» — и Гута сделала угрожающий жест рукой. «Что значит — не хотят? — удивился Нахари. — Арестуйте их, тогда сразу захотят». — «Давайте немного подождем», — посоветовал Михаэль, и Нахари углубился в изучение бумаг, лежавших перед ним.

Оказалось, что и жена Боаза Това тоже лгала, когда говорила, что готова убить Оснат. Ощущение стыда, которое она заставила Оснат пережить во время скандала в столовой, было для нее вполне достаточно. «Если бы я отравила всех, на кого Боаз положил глаз, — сказала она, — то в кибуце в живых не осталось бы ни одной женщины». Михаэль потом не без удовольствия пересказывал другим эту фразу.

Среди тысяч слов, которые Михаэлю пришлось услышать за последние три дня, он порой с удивлением замечал, как тиха и спокойна жизнь в кибуце. Ему казался совершенным абсурдом покой, который излучали ухоженные дорожки и аккуратные лужайки, игровые площадки для детей и площадь перед зданием столовой, а также тишина на кладбище со специальным участком для тех, кто погиб в боевых действиях. Тишина и покой были такие, что ему порой казалось: да никакого убийства и быть не могло! — особенно когда ночью или во время послеполуденного зноя пустели дорожки кибуца.

По ночам он пробирался в домик Авигайль. Он любил смотреть, как она помешивала кофе в турке, и ему казалось, что этому она научилась в кибуце. Он любовался ее стройной фигурой, ее волосами, которые струились при каждом движении, ее маленькими ладошками. Она была одета в черный японский халатик с крохотными пуговками, застегивающимися до самой шеи, и широкими рукавами, собранными на запястьях. Уютно шумел кондиционер, а песни сверчков на улице не проникали через закрытое окно. Ему вдруг захотелось прикоснуться к ее щеке, посмотреть на ее руки, прятавшиеся в широком рукаве, но, не ощутив встречного знака, он почувствовал к ней странную нежность и желание защищать ее хрупкую фигурку. Он вытянул ногу, взял поудобнее чашку кофе и стал выжидающе смотреть на то, как она помешивала чай. Она тоже не торопилась и выжидала.

— У тебя что-нибудь есть для меня? — наконец спросил он.

— И да, и нет, — ответила Авигайль. — Ты и сам, наверное, увидел, все в кибуце потрясены произошедшим. Но конкретного я ничего не заметила, если не считать того, что я тебе уже рассказала про Гуту и Фаню.

— Тогда расскажи поподробнее, что ты здесь вообще видишь, — попросил Михаэль. Она взяла два мелко исписанных листочка. Он протянул к ним руку.

— Думаю, тебе этого не стоит читать — вряд ли разберешь, я это писала для себя, — сказала Авигайль. — В целом об этом деле все предпочитают помалкивать, где бы я ни была и с кем бы ни говорила.

— Все? — недоверчиво спросил Михаэль.