В наступившей тишине Михаэль слышал, как за окном трещали цикады и квакали лягушки. Он впервые заметил, что один из углов — как раз над его кроватью — на потолке задернут паутиной.

— Итак? — Михаэль закурил очередную сигарету.

— Я не убивал ее! — сказал Джоджо. Михаэль молчал. — Даже если бы она вынесла этот вопрос на общее собрание, то что бы случилось?

— Не знаю, — ответил Михаэль, — вам это лучше известно.

— Да что могло случиться? Ну, покричали бы немного, немного поскандалили, но со мной бы ничего не случилось. Кибуц — это одна семья, и меня бы никто из нее не выгнал.

— Однако? — Джоджо молчал. — Что бы они сделали? Назначили бы другого казначея? — не унимался Михаэль.

— Да я только мечтаю об этом. Неужели вы думаете, что работать казначеем доставляет удовольствие?

— Я не знаю, — ответил Михаэль.

— Зато я знаю. Ни малейшего удовольствия. Если бы я вернулся в хлопководство, то зарабатывал бы значительно больше, — глухим голосом произнес Джоджо.

— А позор? — спросил Михаэль. — Это тоже серьезный фактор. Так почему же она не захотела вынести это на собрание?

— Она ждала, пока я с ней не соглашусь.

— Что? — удивленно спросил Михаэль. — Она ждала три или четыре месяца, пока вы не согласитесь?

— Да, — ответил Джоджо, впервые подняв глаза и посмотрев на полицейского. — Я просил ее, и она сказала, что будет ждать до тех пор, пока я сам не пойму, насколько это важно.

— Вам это трудно далось, — согласился Михаэль, и Джоджо вдруг расплакался, закрыв лицо руками. Руки тоже были веснушчатыми, заметил Михаэль, чье сердце вдруг стало холодным, как лед, и он снова стал прислушиваться к метроному в своей голове. — Кто еще в кибуце знал об этом?

— Никто, — ответил Джоджо, вытирая нос тыльной стороной ладони, как маленький ребенок.

— Даже Ронни? — спросил Михаэль.

— Нет, Ронни подозревал Дейва, он мне сам об этом говорил. Но я еще до того, как об этом узнала Оснат, сказал ему, что это не Дейв. Я не не хотел, чтобы…

В три часа ночи, дав жене какое-то туманное объяснение, Джоджо сел в «форд» рядом с Михаэлем. Ехали молча до самого пригорода Петах-Тиквы. Наконец Джоджо сказал:

— Вы водите машину, как сумасшедший. Всю дорогу я надеялся, что мы не доедем.

В полдень они ждали его в конференц-зале.

— Весь кибуц повис на телефоне, и на улице тоже стоят люди, — нервно сказала Сарит, — а в затылок нам уже дышит пресса, и я не знаю, что им сказать. — Она встретила его у входной двери, которая с шумом захлопнулась, как только она ее отпустила. — Что тебе удалось узнать? Это правда, что расследование близится к концу? — спросила она.

Михаэль ничего не ответил. Он поднимался по лестнице в конференц-зал, где во главе длинного стола уже сидел Нахари, а из пепельницы, стоявшей рядом с ним, вился дымок раскуренной толстой сигары.

— Ну вот, меня уже что-то радует, — сказал Нахари, когда все расселись. — Я никогда не поверю, что он ничего не взял для себя лично. Ведь не святой же он? Неужели он пошел на такое только для того, чтобы спасти кибуц? Для меня это не имеет никакого смысла. Я боюсь святош. А теперь все выглядит вполне логично.

— Я считаю, что будет ошибкой полагать, будто все можно объяснить личными мотивами, — осторожно вставил Михаэль.

Нахари состроил гримасу.

— В кибуцах растрата — дело обычное. Нам пришлось положить на полку три дела, поскольку кибуцы решили во всем разобраться сами. Почти все преступления в кибуцах так или иначе связаны с разбазариванием фондов, когда преступники открывают в городе личные счета и переводят на них деньги. Я полагал, что именно это произойдет и в нашем случае, — и именно это мы обнаружили.

— Да, но счет открыт не на его имя, — напомнила ему Сарит, — а на имя Оснат.

— Мы должны собрать воедино все известные нам факты, — сказал Нахари, — и рассмотреть их под разными углами. Начнем с самого конца. Вы ее видели? Правда ли то, что он рассказал о своей сестре?

Михаэль кивнул. Даже после чашки горячего кофе, который ему сварила Сарит, даже отсидев какое-то время в конференц-зале, он не мог выбросить из головы увиденное и услышанное перед этим. «Привет, красавчик, ты такой красавчик, дай закурить, красавчик», — говорила толстуха, прикасаясь к нему в лифте. Она перебирала пальцами пуговицы на своем клетчатом балахоне и открывала в улыбке беззубый рот, в полной уверенности, что выглядит вполне соблазнительно. Когда Михаэль вышел из лифта на третьем этаже и быстро направился к кабинету врача, она так и шла за ним. «Какой шикарный мужчина! Я хочу тебя. Такой статный, с карими глазами. Почему ты бежишь от меня?» — тащилась она за ним, попеременно повторяя: «Хочешь трахнуться?» и «Дай сигаретку!».

Сейчас, глядя на загорелое лицо Нахари, его голубые глаза и короткий седой ежик волос, он с трудом отделывался от увиденного в психиатрической больнице. Михаэль не стал описывать это место, просто сказал:

— Все, что он сказал, правда. Это его сестра-близнец. Еще до того, как они перебрались в Израиль, он просил, чтобы их разделили. Она уже тогда была больна. И никто, кроме Срулке, об этом ничего не знал.

— Откуда Срулке это стало известно? — спросила Сарит. Нахари молча глядел в большое окно.

— Срулке привез его в кибуц, — ответил Михаэль.

— И когда это произошло? — спросил Бенни.

— В сорок шестом, — сказал Михаэль. — Ему тогда было всего шесть лет, и мы никогда не узнаем, почему близнецов разделили и действительно ли он этого хотел.

— Непонятно, как они пережили войну, — заметила Сарит.

— Тут слишком много непонятного, — сказал Нахари, — но одно ясно: год назад он стал искать ее, нашел и перевел в учреждение, пребывание в котором стоит десять тысяч шекелей в месяц.

— И никто в кибуце об этом не знал, — сказала Сарит.

— Все эти годы никто даже не подозревал, что у него есть сестра, — добавил Бенни.

— Они, видимо, думали, что его сестра умерла вместе с остальными членами его семьи, и он остался один, — подал голос Михаэль.

— Десять тысяч шекелей в месяц! Мама дорогая! — не выдержал Нахари.

— Но почему он не привез ее в кибуц? Там бы за ней и присмотреть могли. Что-то мне здесь непонятно, — сказала Сарит.

Михаэль Охайон глубоко вздохнул.

— Может, то, что я собираюсь сказать, — слишком личное, но, мне кажется, это поможет нам его понять. — В комнате стало тихо. Все повернулись к Михаэлю. — Сколько мне было, когда мы сюда приехали? Всего три года. Что может понять трехлетний ребенок? Что он может запомнить? Но одно я помню во всех деталях. — Михаэль поднял глаза и увидел, что Нахари смотрит на него с большим интересом и без какой-либо иронии. — Я помню только одно: все эти годы я хотел стать настоящим израильтянином — саброй. Я бы многое дал за то, чтобы люди не знали, что я родился не в Израиле. Мы всегда думаем, будто эта проблема существует только для евреев, родившихся в арабских странах, для марокканцев, например. Но на самом деле приехавшие из Польши и других стран хотят того же самого и ощущают ту же проблему. — Михаэль зажег сигарету, выпустил дым и взглянул на Сарит, прежде чем продолжить. — Это желание забыть свое прошлое, оказаться в том, что раньше называли «плавильным котлом» нации. Но если задуматься, то человек, оказывающийся в «плавильном котле», просто сгорает. Трудно себе представить, что творится в душе шести-семилетнего мальчика, когда он оказывается в доме для детей в кибуце, а у него есть сумасшедшая сестра-близняшка, пережившая Холокост. И кроме нее во всем мире — никого. На что он пойдет, чтобы выжить? Посмотрите на Джоджо — даже имя у него ущербное. Так не зовут детей даже в Марокко. И как он мог смириться с таким прозвищем?

— В кибуцах умеют давать прозвища, — сказал Нахари. — Можно целую книгу написать о происхождении прозвищ. Но не будем отвлекаться.

— Подумайте о нем: иностранный ребенок, без родителей, оказавшийся в кибуце. Он хочет заработать авторитет. Он растет, становится солдатом, носит шорты и сандалии, отвечает за производство хлопчатника, он достигает всего, чего хочет. Наконец, он женится в кибуце.