Мероз отрицательно покачал головой:

— Ни малейшего.

— Это мог быть Янкеле? — сделал свой выстрел Михаэль.

Мероз замер. Потом пришел в себя:

— Какой Янкеле? Сын Фани? — Михаэль кивком подтвердил его догадку. — Почему Янкеле? Откуда вы про него узнали? — спросил Аарон, крепко схватив Михаэля за левую руку.

Михаэль не ответил на эти вопросы.

— Вспомните контуры фигуры этого человека, — попросил он, — и его способность неслышно бегать, о которой вы упомянули.

Аарон Мероз наклонил голову и закрыл глаза.

— Вы видели его когда-нибудь? — Он снова поднял глаза, но Михаэль продолжал молчать. — Может, это и он, но мне бы не хотелось называть конкретные имена. Я до сих пор считаю, что я их предал. Поверьте мне: я сторицей отработал все, что они мне дали. Возвращаясь к этой фигуре, хочу сказать, что это мог быть кто угодно — и мужчина, и женщина.

— Почему вы не исключаете женщину? — спросил Михаэль.

— Не знаю, — ответил Аарон, встал, вышел из комнаты, потом вернулся со стаканом воды, открыл окно и глубоко вздохнул. Только теперь Михаэль понял, что все, что Мероз говорил и делал во время беседы, должно было подвести его к этой фразе. — Сейчас, когда я думаю об этом, — неожиданно заговорил Аарон, — я начинаю понимать, что все зло идет от женщин. Мужчины либо молчат, либо говорят о принципах, как Зив а-Коэн, либо живут своей внутренней жизнью, как, например, Феликс или Алекс, либо, как Захария, не от мира сего, либо, как Моше, вкалывают, не задумываясь и ни во что не вникая. В сущности, это полностью матриархальный уклад. Эта общинная система, когда дети живут и спят в отдельном доме для детей, была придумана для того, чтобы освободить женщину для работы, приравнять ее к мужчине. В кибуце это особенно видно. Вот Оснат, она была секретарем много лет и отвечала за вопросы образования. Это так напоминает улей… — Он стал тяжелее дышать. — А если еще вспомнить о Фане, матери Янкеле, и о ее сестре Гуте, то все это вместе…

— Что все это вместе? — спросил Михаэль.

— Это самые ужасные люди, с которыми меня столкнула жизнь, — сказал с грустью Мероз. — Вы даже представить себе не можете, каково с ними работать. Есть люди, которые до сих пор не ездят в кибуц, чтобы только не видеться с ними.

— А что в них такого страшного? — удивился Михаэль.

— Во-первых, они пережили Холокост. Я не знаю, сможете ли вы это понять, но дело в том, что все, кто к ним только приближается, начинают на себе чувствовать вину за их ужасную судьбу. Во-вторых, они установили такие рабочие нормы, что даже Дворка, когда работала рядом с ними, становилась бледной. Даже в двадцатых люди такого не знали. Они тогда хоть пели, а эти даже не поют, а только работают. Помнится… — Голос его затих, а на лице появилась гримаса боли. — Помню, как я опоздал на работу. Я был дежурным, но кто-то забыл меня разбудить, потому что я спал не в своей комнате. Когда я появился, то одного ее взгляда хватило, чтобы я понял, что любые мои объяснения не будут услышаны. Но если вы не жили в кибуце, — продолжил Мероз, — вы ничего не сможете понять. Вы не поймете святость работы. Работа — это высшая ценность. Ты можешь быть самым жалким ничтожеством, но если ты хорошо работаешь, то тебе все простится.

— А если человек, которого вы не разглядели, не Янкеле, то кто им может еще быть? — спросил Михаэль, пока Мероз молчал.

— Това говорила, что ее муж Боаз влюбился в Оснат и стал ошиваться около ее дома, когда она стала вдовой. — Михаэль вновь услышал про скандал, который приключился в столовой.

— Кто еще вам приходит на ум? С кем мне еще стоит поговорить?

— С Алексом. Он дружил с Оснат даже тогда, когда была жива Рива. Конечно, с Дворкой. Да с кем угодно. С Моше, например. Ну, на Хавале время можно не тратить, хотя она самая большая сплетница. Поговорите с Джоджо, с Матильдой, если вытерпите столько злобы и зависти. Все эти разговоры об обществе, в котором будут все равны, в котором от каждого по способностям, а каждому по потребностям — такая чушь! На самом деле — каждому по его способностям, по тому, насколько у него крепкие локти и громкий голос. А эти дома для детей! Дети не любят их даже тогда, когда им стукнет двенадцать. Некоторые из них мочатся в постель даже в таком возрасте. Вечные споры, кто из родителей должен присматривать за детьми. А с мнением самих родителей никто не считается. Помню, как построили бассейн. Тогда комитет по образованию решал, в каком возрасте дети могут посещать бассейн без сопровождающих. Я был спасателем. Не удивляйтесь — я закончил специальные курсы. Однажды я присутствовал при выволочке, которую устроила тогдашний председатель комитета по образованию двум маленьким девочкам — они пришли в бассейн одни. А что думали на этот счет родители этих девочек, никого не интересовало. Важно было только то, что скажет Дворка и еще несколько таких же авторитетов. А мне претит эта мысль, что между людьми можно достичь хоть какого-то равенства. Да еще между евреями. Что ж тут удивительного, что Оснат дралась, как лев. Будь у нее побольше сил, она никогда бы там не осталась. История с Оснат — это трагедия, как на нее ни посмотри. Вышла замуж за Ювика — лучшее творение Дворки. Он ни разу не взглянул на себя критически. Да и я тоже стал что-то понимать только тогда, когда не стало Срулке и Оснат. Может, потому, что я вдруг ощутил, как мало нам отпущено.

И вот когда Михаэль хотел завалить его вопросами о том, кого следует подозревать и о чем нужно говорить с Дворкой и Моше, Аарон вдруг произнес:

— Мне нехорошо.

Он откинулся на спинку кресла и вдруг потерял сознание. Михаэль кинулся к телефону и вызвал врача. Пока врач с реанимационной системой добирался в номер, Михаэль делал искусственное дыхание. Врач подтвердил, что у Мероза сердечный приступ, но насколько серьезный, он пока не знает. Наконец Аарон пришел в себя, и румянец стал медленно возвращаться на его лицо. Когда «скорая» подъезжала к гостинице, Мероз уже совсем оправился. Михаэль, показав свои документы, решил пока побыть рядом.

— Ты хоть знаешь, о чем просишь? — задал риторический вопрос Шорер. — Ведь сейчас час ночи! Если бы я не знал, какой у тебя был день, я бы тебя послал, и не думай, что близко. Ты сумасшедший? Я не могу этого разрешить, особенно сегодня, когда так много проблем с кибуцами. Ты хоть знаешь, какой может разразиться скандал? Только представь, какие заголовки появятся в газетах. А я, по-твоему, должен буду искать другую работу? — Он помолчал. — Ладно, пользуйся моей добротой. Но как быть с девушкой? Там психопат на свободе бегает, а ты хочешь поставить ее жизнь под угрозу. Это компетенция министра. — Он допил пиво и вытер то место, где еще недавно красовались роскошные усы.

Михаэль ничего не сказал.

— Хоть подождал бы немного, — взмолился Шорер.

Они сидели в баре отеля «Хилтон», куда после больницы вернулся Михаэль и куда он попросил приехать Шорера. Михаэль посмотрел ему в глаза и тихо, с настойчивостью человека, который решил дожать собеседника, произнес:

— Нет смысла откладывать. Они ее не раскроют. Повторяю: им ее не раскрыть. А медсестра успела мне кое-что рассказать.

— Что конкретно?

— Медсестра рассказала мне о старых скандалах. Ревность, супружеская неверность. Это маленький тесный мирок. Медсестра хочет немедленно уйти оттуда. Я заверил ее, что с нашей стороны помех не будет. Но контролировать ситуацию, не имея никого внутри кибуца, невозможно. Очень прошу, пойми меня, пожалуйста. — Шорер был мрачен. В голосе Михаэля зазвучала мольба: — Разве я тебя часто просил?

— Шантажист! — сказал Шорер.

— Называй, как хочешь, но я тебя прошу.

— Вернемся к этому позже. Говори, что ты еще узнал от медсестры?

— Помимо слухов о том, кто является настоящими отцами разных детей, сколько было разводов, сколько людей замешано в супружеской неверности, слишком многое указывает на одного человека: Янкеле. Он душевнобольной. Рики ничего не знала об отношениях между ним и Оснат, поскольку работает в кибуце всего три года. Мероз чуть не умер, когда узнал от меня об убийстве. Как бы там ни было, а за этим Янкеле стоит приглядеть. Да и мать его не совсем нормальная. Достаточно вспомнить, как она вела себя на похоронах. Многие считают ее просто ужасной.