Как раз это и произошло; но после этого наш предприниматель в корчме разбирался с выплатой гонорара, и ему объяснили, мол, ну да, этот грабеж пятьдесят кусков стоит, но был еще один, тот, ладно, пускай двадцать пять. Но предприниматель наш ни за один грабеж не хотел платить ни гроша, тот, второй грабеж он не заказывал, там как раз грабить не надо было, больше того, за тот он, наоборот, вычтет деньги, потому что он, предприниматель, должен заплатить пострадавшему, ведь пострадавший — его приятель, и на выборах он рассчитывает на его поддержку. Не будешь платить? — сказал молодой, лет двадцати, цыган; как раз тот, который грабеж организовал и пришел получить деньги; не буду, ответил предприниматель. И даже вычтешь? — спросил цыган; еще как! — ответил предприниматель, и тогда то ли этот цыган, то ли какой-то другой, этого никто не знает, потому что, когда прибыла полиция, там уже никого не было, только корчмарь, который, конечно, ничего не видел, и труп. Интересно то, что цыган все-таки не стал бургомистром. Потому что предпринимателя нашего тоже списали на счет цыган. Нашли учителя физкультуры в школе, он вел такой нормальный предмет, о котором и крестьяне понимали, что это такое. Ему и сказали, давай, баллотируйся вместо предпринимателя, он согласился, и воля деревни, воля, которая вообще-то была антицыганской волей, хотя очень многие цыгане тоже поддерживали эту волю, — в общем, в соответствии с волеизъявлением деревни физкультурник стал бургомистром.

Так что не предприниматель, а наш парень стал причиной развода, хотя так и не было проверено, изменилось ли бы что-нибудь после того, как он сложил с себя обязанности директора, потому что в первый же вечер, когда он еще не знал, что решение Мари приняла окончательное, и подумал, ладно, в последний раз, коли уж все равно он дома один, какого хрена тут еще делать, — в общем, поставил перед собой пластмассовую канистру, только не на веранде, а в горнице, ребенка ведь все равно нет, включил телевизор и пустил на волю свои мысли, пускай они смешиваются в голове с теленовостями и с вином. И все как-то так складывалось в его голове, что вот, мол, вернется Мари, и тогда сразу брошу. Но она не вернулась, так что теперь ему и вовсе никакого смысла не было ставить крест на бочках с вином, что ждали своего часа в подвале на винограднике.

Однако дело все-таки изменилось — в том отношении, что раньше он больше времени проводил дома, теперь — в корчме. И нередко, как еще в прежние времена, до женитьбы, даже не знал, как попадал домой, что его приносило, собственные ли ноги, или чужие, а может, его привозили на тачке, как когда-то деда, которого, конечно, никто не понимал в деревне, зато теперь прекрасно понимал он, внук, понимал, что это бабка была причиной того, что дед дошел до такой жизни и что даже отцу его, нашего парня, пришлось сбежать из дому и поселиться в доме тестя, потеряв надежду на то, чтобы и дом, и землю, и даже вино называли его именем. И до конца жизни об отце говорили как о человеке, у которого даже дома своего нет, вроде как он снимает жилье, и отсюда все беды у его сына, то есть у нашего парня, так что самый что ни на есть простой анализ подталкивал к выводу, что, собственно, причина всего — его бабка, только тогда этого еще никто не понимал, потому что бабка в те времена, пока дед был жив, казалась очень несчастной, такой, которую все только обижают, причем это соответствовало действительности. Пьяный в стельку муж, возвращаясь домой, все оставшиеся силы тратил на то, чтобы ее поколотить. Об одном лишь никто не догадывался: о том, что причиной того, что он был таким безжалостным и жестоким, была она, бабушка нашего парня, которая и добилась этим, что ее сына, и ее внука, и, как можно предположить, все последующие поколения, если, конечно, не прервется линия кровного родства, — тоже ждут крах и гибель.

Никчемный он все-таки человек, этот наш парень, — сказал Лаци Варга; он еще способен был думать: два фрёча ничего не изменили в работе его мозга, он все себе думал, а когда ты думаешь, это у всех, а у него особенно, ни к чему хорошему не ведет, а ведет только к ненависти и злобе. Никчемный мужик; правда, отец его тоже был никчемный, тоже не смог ничего достичь, даже своего дома у него не было. Собственно, это он, отец нашего парня, и виноват в том, что все прахом пошло, что семье ничего не удалось в жизни; вон у старика-то хоть мастерская была, ее, правда, отобрали, но ведь была! Он не виноват, что кому-то его мастерская понадобилась и его оставили ни с чем, но ведь факт, что была мастерская. Он, старик-то, был последний в этой семье, с кем еще можно считаться, а наш парень, он только завершил то падение, к которому подтолкнул семью его отец. Потому что сын нашего парня уже не будет к этой семье принадлежать, он будет другой, его там воспитывают, даже деревня там другая, он и не будет знать, откуда происходит. И Лаци Варга всего в нескольких фразах уничтожил, смешал с грязью ту семью, о которой отец нашего парня думал, что она начинается с него и в сыне его достигнет славы и величия, а затем эта слава и это величие будут сохраняться на протяжении столетий, как у фараонов, которые ведь, что там ни говори, могли быть одновременно и богами, так что его семья даст миру бога; ну или, если не миру, то хотя бы Венгрии.

Ну, что с Мари? — спросил кто-то в корчме, когда наш парень стоял там, глядя в стакан. Ушла. Куда? К матери своей. Чего так? Разводимся мы, сказал наш парень, этим кончилось. Не надо было тебе от директорства отказываться, бабам важно, кто ты есть, а теперь ты никто. Да нет, не потому, ее это не интересовало, она сама говорила, что я должен отказаться. Само собой, говорила, они же все хотят, чтоб ты был никто, а когда ты уже и вправду никто, тогда, мать ее, она тебе под дых каблуком. У всех у них одна цель, не могут они вынести, что ты кто-то, что ее жизнь зависит от того, кто ты есть, терпеть она не может, что в деревне ее называют директоршей и что все это — благодаря тебе, и она с самой первой минуты придумывает, как бы за это тебе отомстить, чтобы ты тоже узнал, каково это, когда ты никто, когда ты только потому кто-то, что она кто-то, или уже и без нее, потому что она навострила лыжи и исчезла, а ты остался один. Да нет, это не она придумала, а мать ее, это она хотела, чтобы так все кончилось, потому что ей не нужен мужик в семье, она и отца Мари свела в могилу, а дочери сказала, мол, тебе тоже мужик не нужен, нужен только до тех пор, пока ребенок не родится. И вбивала это ей в голову, пока та тоже не пришла к такому решению, потому что она так выросла, мать вечно твердила, что, мол, сначала, когда муж, отец дочери, помер, она думала, трудно будет без мужика, а теперь видит, так лучше, не надо стирать чужие грязные подштанники, никто не рявкает, мол, где наконец обед, да на что ты деньги тратишь. Мать их так. Не жалей, сказал кто-то, ничего в том хорошего, если она бы осталась и всю жизнь пришлось бы с ней жить. Оно тоже ведь трудно выдержать, когда смотришь, как она толстеет, расползается рядом с тобой, и ты еще какое-то время ей вставляешь, и кончаешь, и считаешь, что это хорошо. А ребенок, — спросил кто-то. Раз в неделю, сказал наш парень, суббота или воскресенье, когда ей удобно. Мне-то все равно. Я приспособлюсь, потому что ребенок для меня — это все. Собственно, только ребенок и остался. Н-да-а, тут надо смотреть в оба, потому что баба — она баба, чихать на них, бабами этими — хоть дорогу мости, да оно и хорошо бы, вот только жаль, что нельзя, особенно теперь, как этот феминизм, слышь-ка ты, появился, а кончится, поди, тем, что твоя баба на тебя же и донесет, если случится нарваться нечаянно на твой кулак. Баба — это пустое место, от нее больше вреда, чем пользы, сколько энергии уходит, пока ее слушаешь, что надо делать, как надо делать, целый день все одно: туда-то надо пойти, то-то надо купить, ты ей только скажешь, большой фрёч, а она свое: гарнитур, цветной телевизор, то, се… Да пошла она в жопу! Нет, ребенок, это совсем другое, это тебе не то, что взял, не понравилось, поехал в Фот, в детдом, сдал, взял нового; это совсем другое, это твоя кровь. Да, это другое, сказал наш парень, меня только он и держит в жизни, я, можно сказать, только потому и могу встать утром, пойти в школу, что он у меня есть. Слыхать, математика назначили директором. Его, сказал наш парень. И что? Что-что? Кто-то ведь должен был стать, потому что я не хотел, а он хотел. Да ведь он и до этого хотел, а не стал, потому что ты стал. До этого было так, да, я стал, а теперь по-другому, потому что я не хотел, никто не хотел, а чужого коллеги не хотели. Дерьмо он, математик этот, верно? Детишек линейкой бьет, а раньше стукачом был, говорят. Не все ли равно, что он за мужик. Но такому отдать директорство… Только он хотел, больше никто не хотел. И тебя он, говорят, терпеть не может, чуть не каждый день сидел у бургомистра, рассказывал, что в школе; бургомистр, говорят, специальный блокнот завел, ставил там крестики, когда от тебя перегаром несло, когда ты опоздал. Не слыхал об этом? Нет. В конце он уже перестал и крестики рисовать, потому что каждый день был с крестиком, тут уж нужды нет отдельно отмечать. А когда ты к нему пришел — не знаешь этого? — все только и ждали, когда ты наконец к нему придешь и попросишь тебя отпустить, а математик, он в школе уже со всеми договорился, чтобы, как только… И со всеми училками младших классов, даже с той, которой пятьдесят, ты это можешь понять, со старухой, даже с ней у него что-то было, уж не знаю что, но было, а с другими так и подавно. Ты этого не знал? Я сам так хотел, сказал наш парень. А когда ты пошел к бургомистру, он, бургомистр, ведь не сказал тебе, мол, потерпи еще хоть немножко, по крайней мере до тех пор, пока, — нет, он сказал, ты прав, ты мне друг, мы вместе в школу ходили, я-то знаю, что для тебя лучше, и потом сразу позвонил математику, мол, принимай временно обязанности, потом станешь постоянным, он ведь тут главный, бургомистр, он решает, кого куда поставить, и он решил уже, что директором будет математик, даже если коллектив по-другому решит, но коллектив не стал решать по-другому, потому что математик к тому времени все организовал. Я тоже голосовал за него, — сказал парень. Ты думаешь, этого ему достаточно? Ему этого мало, он тебе еще такое устроит, если не будешь смотреть в оба, он тебя… Зачем это ему? Затем, что в прошлый раз ты его обошел, он этого не забудет, мать его, он математик, он ничего не забывает, у него голова, как гроссбух, там все записано, за что и кому надо отплатить. Ты не замечал ничего, а он копил в себе зло, и, собственно, ему очень было кстати, что тебе поперек горла уже встало это директорство, хотя неизвестно еще, было бы тебе так же плохо, когда бы не математик, когда бы он не подстроил, чтобы ни один педсовет не проходил как надо, чтобы каждый день не поступало бы три-четыре жалобы, потому что ни одно дело в школе не решено, потому что без денег не построишь новый зал, и с отоплением все не ладится, и не купишь дорогие учебные пособия, и тебе это приходилось каждый день слушать, и твоей работой стало не руководство школой, а нагромождение нерешаемых задач. А, сказал наш парень, теперь мне уже насрать на все это. Не торопился бы ты с этим, успеешь насрать-то, сказал кто-то. Идите вы в такую-то мать, сказал наш парень, смачно плюнул на пол корчмы, растер плевок и двинулся домой. Дома достал пластмассовую канистру и до рассвета сидел с ней, утром опоздал на первый урок, директор вызвал его в свой кабинет: слушай, парень, я не хочу из этого целое дело разводить, особенно с тобой, чтобы не дай бог, кто-нибудь не подумал, что это я из-за прошлых выборов, ты меня понимаешь, в этом и для меня ничего хорошего, но такого, чтобы пьянство, пропущенные уроки, такого не будет. За последние три года, а это как раз три года твоего директорства, количество учеников снизилось на десять процентов, ты понимаешь, что это значит? Это демографический вопрос. Что я могу поделать, если население стало сокращаться как раз тогда, когда я стал директором. Да, но если это еще усугубляется тем, что лучших ребят увозят в другое место? Тогда что будет? Тогда останутся самые тупые да цыгане. Что тогда будет со школой? В общем, ты понимаешь, что я имею в виду. Пока, ладно, считай, что я все забыл, но больше чтоб этого не было. В свободное время — что хочешь, но здесь — дисциплина.