Так что три баловня судьбы сидели в кухне и ужинали, когда отец спросил парня, подал ли тот заявление. Парень ответил, что подал. Вот и ладно. В этот раз тебе и твой дядя поможет. Не надо, — сказал парень. Как так не надо? — удивился отец, который был уверен, что дяде, университетскому профессору садоводства, это раз плюнуть. Не надо, потому что в этом году я, — и парень назвал вуз одного провинциального города, куда собирался подать заявление на этот раз, после двух попыток поступления в столичный университет (ну да, после двух, потому что он успел еще раз провалиться); он чувствовал, что грозная тень армии надвигается все ближе и все ощутимее, и ему пришлось свыкнуться с мыслью, что никаких шансов оказаться одним из той тройки, которая будет изучать в столице историю философии, у него нет, и что лучше податься туда, в провинцию, диплом там, в конце концов, такой же, а устроиться будет даже, может, легче, должность преподавателя для него всегда найдется, хоть в провинции, хоть в Будапеште, уж в Будапеште-то обязательно, только не с философским дипломом: для философа и должности-то не существует, не представишь же, например, должность философа на заводе или должность школьного философа, это не то, что, скажем, психолог. Тоже неплохо, — улыбнулась мать, чтобы немного смягчить разочарование отца, которое он ощутил потому, что сын отказался от специальности, о которой он, отец, ни малейшего понятия не имел, но которая сама по себе была для него символом того мира, о котором он не имел представления, и того положения, которого он хотел добиться для сына, чтобы тот в своей взрослой жизни относился к тому миру, а не к этому.

Отец ничего не сказал, не стал перебивать жену, которая что-то еще говорила, молчал и вечером, когда они уже лежали в кровати, не высказался в том смысле, что разочаровался он в парне, не думал он, что так все кончится, что он не понимает, как это сын отступился от выбранного пути, и не дал жене возможности ответить, что ведь и оттуда, из того города, выучившись, можно стать кем угодно, главное — диплом, а университет в Будапеште он потом на вечернем закончит, так куда легче, можно работать и учиться. И отец соответственно не смог на это возразить, что это вроде как прийти в гости не как все, с улицы, а проскользнуть через заднюю калитку, под садами, как вор, и такого он своему сыну не может желать. И в ответ на это мать не сказала: зато, может, он потом будет жить тут, поблизости, например, хоть в этой деревне, и будет из него директор школы — как он потом и стал, — об этом мать, понятным образом, не говорила, а стало быть, не разбила окончательно отцовское сердце: отец молчал; так, молча, и уснул. От нескончаемой тяжелой работы и ежедневного, задолго до рассвета, подъема он так уставал, что уже много-много лет вообще не видел снов, чему не очень был рад, потому что были случаи, когда он не отказался бы ночью, во сне, вспомнить то, что видел днем. Например, однажды с ребятами из бригады они ездили на несколько дней в Хайдусобосло, в профсоюзный дом отдыха. Все там было такое яркое, и вода в речке блестела точно как на фотографиях, и бегали девчонки, на которых почти ничего не было, ну, разве что маленькие лоскуточки, бикини, а так совсем ничего. Да, его отец, то есть дед нашего парня, и подумать не мог, пока был жив, что жизнь может быть такой заманчивой. Если бы ему, отцу нашего парня, снились сны, то у него после той поездки была бы прекрасная ночь; но сны ему не снились. И польза от этого становилась очевидной только вот после таких неприятных дней, как сегодняшний, когда неспособность видеть сны уберегла его от ночных переживаний.

Парень наш поступил в вуз одного провинциального города. Можно было бы и назвать этот город, пускай будет, например, Сегед, что вообще-то соответствует действительности, но на самом деле для человека, который попал в провинцию из Будапешта, никакой разницы между такими городами нет. Каждый в равной степени — дыра дырой. Когда ты вылезаешь из вагона и, оглядываясь вокруг, вдруг ступаешь в лужу, и брюки у тебя оказываются забрызганными, как черт знает что, ты одно только можешь выдавить из себя: какого хрена я тут потерял? И лишь потом, прожив там какое-то время, проведя там бессчетное количество беспроглядных дней, ты находишь для себя какое-то утешение: например, что Сегед — это все-таки лучше, чем Дебрецен; а если ты оказался в Дебрецене, то, напротив, приходишь к выводу: все-таки повезло тебе, что ты не в Сегед попал, что-то тебе вовремя шепнуло: только не в Сегед! Некоторые даже выстраивают иерархию возможных вариантов: Печ, Сегед, Дебрецен, Мишкольц… Но на самом деле никакая иерархия, никакая навязанная обстоятельствами предубежденность не способны заставить тебя забыть сущностное сходство всех этих городов, сходство, которое проще всего, пожалуй, сформулировать так: рядом с Будапештом этих городов просто-напросто нет, как нет Будапешта, скажем, рядом с Лондоном или Парижем, как Лондона и Парижа нет рядом со столицей мироздания, если, конечно, столица мироздания существует.

Если ты попадаешь в провинциальный город, ты, собственно, проваливаешься в небытие, в то время, которое всей своей стихийной, первобытной мощью противостоит иллюзии, будто мир куда-то там движется. Потому что на самом деле ничто никуда не движется. Если, скажем, наш парень выйдет из привокзальной корчмы и отдалится от нее на какое-то расстояние, он найдет там другую корчму, точь-в-точь такую, как привокзальная. Поэтому чаще всего и смысла нет отдаляться от вокзала: проще всего прямо там и погрузиться в этот неподвижный мир. Бытие это похоже на то, каким видится посетителю экспозиция естественнонаучного музея, где каждая птица как две капли воды похожа на настоящую, с той разницей, что не движется, потому что набита ватой или чем там еще и глаза у нее из стекла, так что в них отражается только внешний свет, а изнутри ну абсолютно ничего не просвечивает. То есть это и есть небытие, как небытие есть жизнь в Будапеште по сравнению с Лондоном, как жизнь в Лондоне по сравнению со столицей мироздания. Вот о чем думал наш парень в первые дни, когда он сидел в той привокзальной корчме и пил, — думал о том, что, собственно говоря, есть небытие. Счастье еще, — сказал сидевший рядом приятель, что пиво есть, потому что без пива совсем было бы никуда. Потому что, если бы не было нас, это бы еще можно было кое-как выдержать, лишь бы было пиво, которое помогает забыть эту онтологическую проблему. Абсолютно все, весь мир стоит на онтологической базе, — сказал наш парень; он уже очень много выпил — и теперь вознамерился произвести впечатление своей философской подкованностью. В среде потребителей алкоголя бытует одно, в принципе неверное мнение, будто, когда большинство достигло почти полного отупения, те несколько членов застольной компании, кто еще способен связно артикулировать слова, с помощью некоторых философских построений могут совершенно ошеломить и покорить окружающих, особенно баб, тогда как в такие моменты целесообразнее оставаться на уровне простых, обыденных сообщений, типа: ну что, еще по одной, или: надо бы заполировать, что ли, а обращаясь к женщине: пошли, отсосешь мне в сортире, — а не углубляться в пространные рассуждения, которые никто не понимает, включая того, кто начал, потому что, добравшись до финала фразы, он полностью забывает начало и вообще ради чего он это завел. Но как раз такое количество выпитого обладает еще и тем свойством, что никто уже не может воспринимать реальность: ни собственные возможности, ни способность собутыльников слушать тебя и как-то мыслить.

Парень наш говорил, остальные молчали, лишь иногда то один, то другой кричал: пива! И этики нет, речь лишь о том, объяснял наш парень, что мы живем в соответствии с правилами, каковые правила и делают жизнь возможной. Тут кто-то поднялся и сказал: отлить надо; парень продолжал говорить: ушел не тот, из-за кого он бы почувствовал дальнейшие рассуждения лишними. Это однозначно вытекает, например, из тезиса: не убий. Вот вам моральный императив, который, собственно, представляет собой онтологический тезис, потому как если ты убьешь, ты прекратишь чье-то бытие. И эстетики нет; есть только эстетические объекты, которые делают твою жизнь невозможной, и такие, которые делают ее возможной. Смысл художественного произведения — в бытии, а не в красоте. Но если нас нет, — откликнулся один из сидевших за столом, вспомнив каким-то образом то, что прозвучало раньше, — так на хрен вся эта онтология. У нашего парня загорелись глаза. Небытие, — сказал он, — есть часть бытия, больше того, небытие и определить-то можно только отталкиваясь от бытия, как и бытие — отталкиваясь от небытия, потому как если одно из них будет отсутствовать, то эти понятия спокойно можно взять и спустить в унитаз, — объяснил он. Причем, добавил он, вместе с Гегелем. Это показалось ему смешным, но тот, кто задал вопрос, как раз озирался в поисках официанта, так как кружка перед ним была пустой, и он не прочь был заполировать это дело рюмочкой уникума. Наш парень присоединился к нему, и после этого никто уже не пытался объяснять, как устроен мир, потому что алкоголь легко, как семечки, решал даже уравнения с двумя неизвестными, а уж жизнь…