Не найдется человека, который не считал бы жизнь описанной супружеской пары успешной, — в отличие от жизни нашего парня, которая была воплощением краха, если, конечно, допустить, что у краха есть плоть; правда, сущность краха ведь в том, что у человека, который терпит крах, как раз и разрушается, гибнет плоть, что сопровождается разрушением и гибелью души, хотя очень многие уверены, что разрушение тела, собственно, с души и начинается, а когда плоть подходит к гибели, душа уже давно сгнила и погибла.

После этого — скажем так, после встречи нашего парня с однокашниками — события стали развиваться с исключительной быстротой. Да они и не могли бы двигаться медленнее: ведь в сущности все было уже решено. Конечно, подо всем этим могли бы скрываться и какие-нибудь случайности: скажем, в душе у Мари проснулось бы что-то вроде любви к нашему парню, или, например, жалость, что женщинам в общем-то свойственно, — дескать, она спасет этого человека, отца ее ребенка, и спасательная операция ее завершится успехом: однажды вечером наш парень возьмет злополучную пластмассовую канистру и вышвырнет ее во двор, к чертовой бабушке, и скажет, мол, из-за нее, из-за гребаной канистры, я не видел, какая ты красивая, из-за нее не видел, какая ты добрая, и какой же я идиот, что смотрел на тебя через эту пластмассу. Можешь ты меня простить? Такую вот, не ахти какую изысканную, но в данной ситуации очень важную фразу должен он будет произнести. Могу, ответит Мари, и скажет еще, мол, я всегда знала, что есть в тебе что-то хорошее, вот только дурацкая эта канистра, она тебя загораживала все время, и как я ни пыталась тебя увидеть, как ни тянула шею, ты все время за ней прятался, но теперь, когда ты ее швырнул во двор, мы, может быть, в цыплятах наших не увидим больше ничего хорошего, но в тебе, в тебе я уже вижу.

Кто знает: прими Мари такое решение, может, в самом деле в конце концов что-то в этом роде произошло бы. Но трудно сказать: в тот момент, когда она приступила бы к этой спасательной операции, не рявкнул бы на нее наш парень, а пошла ты к такой-то матери, не строй тут из себя сестру милосердия, не в таком ты, мать твою, положении. Или, после того как наш парень вышвырнет канистру во двор, потому что до этого момента все идет хорошо, так, как мы предполагали, тут Мари скажет: вот что, милый мой, видишь, можешь ведь ты это сделать, можешь исправиться, я только это и хотела тебе доказать, но на этом моя задача исчерпана, продолжай один, а я завтра ухожу к своей маме и забираю ребенка, — и тут наш парень выйдет во двор, принесет канистру назад и с тех пор всю жизнь будет проводить в ее обществе. Конечно, возможен и другой вариант: все и дальше пойдет хорошо, и после акта освобождения от канистры в душе у обоих в самом деле проснется какое-то глубокое чувство, например, чувство общего долга в деле воспитания сына, но позже это чувство будет разрушено появлением предпринимателя, того самого короля подштанников, который пообещает денег, ведь упомянутое выше чувство не способно было улучшить их материальное положение, а Мари так уже стосковалась по путешествиям: летом — море, зимой — горы, — и по новой одежде: всю, что у нее была, она бы с радостью отдала какой-нибудь службе призрения, пускай носят бомжи, или, еще охотнее, бросила бы в костер, когда осенью жгут опавшую листву, — ну, и появление предпринимателя заставит ее вспомнить о старой любви, крах которой и привел ее в конце концов к нашему парню, и она подумает, что ее решение выйти замуж за этого человека с крайне непритязательной внешностью — для предпринимателя уже достаточное наказание. То есть подумает она не о том, что он, наш предприниматель, причина всех ее нынешних страданий, а о том, что он уже наказан, потому что думать так будет в ее интересах. И тогда они, вместе с ребенком, которому уже около десяти лет, отправятся сначала на отдых, к морю, а потом поселятся в новой квартире, потому что предприниматель к тому времени уже разведется с женой, которая стала совершенно невыносимой, особенно после того, как узнала, что предприниматель, ее муж, мог бы уйти от нее к молоденькой девушке, но не сделал этого, может быть, потому, что его предприятие, его ООО, как раз переживающее взлет, было совместной с женой собственностью, — словом, поэтому он остался в прежней семье. Вот, стало быть, как он от меня зависит, злорадно усмехалась она про себя, даже любовь не смогла его от меня оторвать, — и после этого, чувствуя себя обиженной, а также чтобы насладиться своей властью над ним, принялась изощренно мучить мужа-предпринимателя, который долго это терпел, но в один прекрасный день, после того как и самый младший их сын уехал в какой-то город в провинции, — словом, тут предприниматель сказал: а пошла-ка ты в такую-то бабушку, испоганила ты мою жизнь, мать твою так, но теперь все, конец. Ты думаешь, ты все можешь себе позволять, ты из меня деньги вытянула, в душу мне наплевала, но тебе и этого мало, ты себя так со мной держишь, будто я для тебя надоевший груз, — и это в том доме, который я построил… И так он поставит окончательную, на всю жизнь, точку в их отношениях.

Жена предпринимателя, когда рассказывала подруге, что у них произошло, разрыдалась: дескать, она не знала, как его удержать, она думала, можно и так, с помощью неприязни и высокомерия, ведь любовью и лаской нельзя было, ведь муж ее не любил, но теперь она видит, что ошибалась или, может, перегнула палку, и будь она немного умнее, то удержала бы его, а ведь как она его любила, и как он добр был к детям, а теперь, из-за ее глупости, все полетело к чертям. Она плакала, а подруга сказала ей: веди ты себя по-другому, может, он еще раньше ушел бы с той девкой, так что радуйся тому, что хотя бы до сих пор. Вот у меня как получилось с моим мужем, видишь, что с того, что я ему все отдала, нет, он ушел в ту дурацкую библиотеку, в Пешт, в центр, и вовсе не баба какая-нибудь его туда увела, а ведь разве скажет кто, что наша семья не была хорошей семьей, но и это его не смогло удержать… Как бы там ни было, предприниматель вернулся к Мари и дал ей все, чего не мог дать ей наш парень, который после этого решил, что жизнь ему ни к чему, и в последующие годы занимался, то с большим, то с меньшим успехом, тем, что реализовывал это свое решение, то есть медленно, но верно сводил свою жизнь — как некоторую властную конструкцию, подавлявшую его личность, — к полному нулю, подобно тому, как его кумиры, анархисты, поступали, или хотели бы поступить, с государственной властью.

Однако произошло совсем не то; произошло другое, что можно было, с большой степенью вероятности, предвидеть заранее. Парень наш пошел к бургомистру, они давно знали друг друга, наш парень учился в школе двумя классами старше, — и сказал: так и так, не могу больше. Бургомистр не стал придираться: дескать, вот закончатся твои четыре года, тогда. И вообще подумай, кого мы поставим на это место, не хочешь же ты, чтобы директором школы стал — и тут он назвал имя человека, который давно уже об этом мечтал; у тебя все-таки есть голова на плечах, ты ведь понимаешь, что — и он повторил то имя — он даже не здешний, а чужак, к тому же у тебя и так денег еле-еле, а теперь ты лишишься директорской надбавки, это хоть и не ахти что, но в такие тяжелые времена, когда и то, и то дорожает… Нет, бургомистр не стал разводить такую демагогию, хотя наш парень и мог ожидать от старого приятеля чего-то подобного; бургомистр сказал: я очень даже хорошо тебя понимаю, самого иной раз так припрет, хоть кричи, и я тоже знаю, что такое ответственность, тоже ночами не сплю, особенно когда парламент принимается вносить гребаные поправки в закон о самоуправлении и пересматривать гребаное финансирование, ведь то, что для тебя было хуже всякого дерьма — откуда взять надбавки к окладу, — то и для меня то же самое, потому что я ведь не переводил деньги не потому, что не хотел, не думай, а потому что в кассе буквально ни хрена не было, буквально, понимаешь, хотя мы уже все продали, все, даже старый детский сад, даже дом культуры, теперь и там бизнес какой-то, ладно, у нас еще библиотека на шее, потому что какой идиот купит библиотеку, разве что на макулатуру пустить, на вес, захохотал бургомистр.