Психолог, приехав в клинику и поставив машину на служебной парковке, бросил взгляд на свое окно, которое находилось на четвертом этаже, и увидел, что в окне, рядом с отдернутой шторой, висит что-то вроде пальто, и это пальто, как оказалось позже, когда он с грохотом, рассерженно распахнул дверь кабинета, нет, что она о себе вообразила, преследовать его вздумала, да он ее сейчас к чертовой бабушке, — словом, распахнув дверь, он увидел, что это не пальто, а тело его бывшей пациентки. Ну, начались расследования, одно за другим: служебное, о котором распорядился главврач клиники, и, конечно, полицейское. Счастье еще, что доказать тут ничего нельзя, так что в тюрьму коллега, по всей вероятности, не загремит, но, с другой стороны, трудно представить, что найдется много больных, которые захотят прийти к нему, чтобы узнать, как им избавиться от своей тревоги, или от депрессии, или, если уж на то пошло, от своего второго я, которое в последнее время ну совершенно пошло вразнос. Все это пришло в голову нашему психологу, и он, вздохнув, отказался от девушки, которой добивался наш парень и которой хотели бы добиться едва ли не все парни в вузе, а заполучил в конце концов тот, недолго проживший, молчаливый студент из группы венгерской литературы и истории, — и, вздохнув, бесстрастным тоном, характерным для психологов, посоветовал ей: вы просто скажите ему «нет». И все? — спросила девушка. Разве вы не этого хотите? — спросил психолог. Этого, только я думала, дело тут сложнее. А, чепуха, сказал психолог, вот теория относительности — это да, это сложно, а ваш случай — пустяк.

У девушки вскоре случились именины, и наш парень приперся к ней, туда, где она снимала комнату: дескать, давай мы это отпразднуем, я шоколадный ликер принес. Терпеть не могу шоколадный ликер, сказала девушка, и вообще, к твоему сведению, я с другим буду праздновать. С другим? — спросил наш парень, — с кем? И девушка, чтобы не оставалось никаких недомолвок, назвала имя того студента, который позже умер от опухоли в мозгу и тем самым, невольно, как можно предположить, вынудил девушку прожить ту ужасную жизнь, которую она прожила. Наш парень, услышав это, задумался и сказал, что он, видно, неправильно понял поведение девушки: он ведь заметил, как она на него смотрит, и подумал, что это любовь, он так чувствовал, что любовь, но раз нет, так нет. Ну, в общем, ты понимаешь: нет. Понимаю, ответил наш парень, тихо открыл дверь, как раз на такую ширину, чтобы протиснуться вместе с бутылкой, и вышел. Тут девушка ужасно удивилась — и даже в какой-то степени утратила доверие к психологии, к тем запутанным теориям, которые все душевные дефекты связывают с какими-то травмами, пережитыми в детстве и позже не поддающимися излечению, и стараются сделать все, чтобы человек, у которого есть какие-то душевные проблемы, возненавидел свою семью: мать, которая слишком рано перестала кормить его грудью, отца, который, купая ребенка, высмеивал и унижал его в сексуальном плане, старшего брата или сестру, которые уже были, когда ты родился, младшего брата или сестру, которые вдруг вторглись в семью и отняли у тебя родительскую любовь. Вот почему наша девушка позже никогда уже не обращалась за помощью к так называемым специалистам — и была уверена, что поступает правильно.

Наш парень, держа бутылку с ликером, вышел из подъезда; комнату девушка снимала в панельном доме, почти на окраине города; во всяком случае, здесь это считалось далекой окраиной, по будапештским бы меркам окраина эта была почти в центре. Он пешком шел к своему дому, где жил вместе с приятелями, и размышлял, что будет эффектнее: покончить с собой прямо сейчас или сначала сообщить о своем решении другим? В конце концов, хотя он уже видел перед собой, как все друзья и знакомые, среди них и девушка, придут на похороны и, рыдая, будут идти за его гробом, он решил, вполне логично, что наслаждаться этим он сможет лишь до того момента, пока это не произойдет, а потому пошел-таки домой и объявил, что он намерен сделать. Слезы лились у него рекой, когда он сообщил, что все это потому, что с девушкой ничего не получилось, хотя он жизнь на это поставил, и вообще все дерьмо, и философом он не станет: на хрена нужен кому-то в этом городе, да и вообще в этой стране, Енё Хенрик Шмитт и весь венгерский анархизм. Он плакал и пил, и другие пили, потому что иначе все это просто нельзя было вынести: нашему парню — боль разбитого сердца, остальным — истерику, которую он им устроил. В конце концов он, уже совсем пьяный, разбил зеркало, шарахнув в него кулаком; ты что, совсем охренел? — закричали на него приятели, но с места пока не сдвинулись, и лишь когда он осколком зеркала принялся ковырять себе вену на руке, они зашевелились. Один из них встал, сказал сквозь зубы, мать твою так, и изо всех сил врезал нашему парню кулаком в поддых, тот скорчился от боли, а приятель добавил ему коленом в подбородок и затолкал нашего парня в другую комнату, в спальню, мол, сиди тут, идиот, и не высовывайся, пока не протрезвеешь. Наш парень, скуля от боли, утирал рукавом рот, от удара он прикусил язык, из языка текла кровь, потому что в языке много мелких сосудов, боль даже хмель не мог заглушить. Так и лежал он там на матрасе, который был его спальным местом, и даже по нужде не смел выйти, помочился в пустую винную бутылку, которую нашел в комнате.

Зря ты его так, сказал один из оставшихся в комнате, все-таки надо бы полегче. Нет, полегче нельзя было, сказал тот, который ударил нашего парня в поддых. Его бы к врачу, а не бить, возразил кто-то. И что с ним врач будет делать? Напишет о нем магистерскую работу, потом, когда защитится, плюнет на него и засунет в дурдом, чтобы он там уже совсем идиотом стал, сказал еще кто-то. Бабу ему бы подыскать, это бы помогло, сказал тот, который бил нашего парня, и тут же назвал имя одной сокурсницы, о которой и тот, который бил, и остальные знали, что она вообще не прочь, но надо еще, чтобы она согласилась пойти на некоторую жертву. Например, на то, чтобы к ней всерьез относились как к подружке нашего парня, а не другого парня, который тоже был в их компании и выглядел не так отвратно. А в качестве компенсации за эту жертву они могут ей сказать, что она может иметь и других, более привлекательных парней — ну, конечно, если они не в трезвом состоянии, а выпивши, и если другой бабы под рукой не найдется. В общем, надо как-то это организовать, сказал тот, который дрался, и они подробно обсудили дальнейшие действия, выбрали, кто из них предложит сокурснице такую сделку.

Сокурсница вообще-то не была такая уж страшная, ну, разве что толстовата, но ужасно хотела заполучить чуть ли не каждого парня, который ей попадался. Это у нее была не патология, а своего рода потребность, которая часто встречается у тех — все равно, парней ли, девушек ли, — кто учился в церковной школе. А эта наша девушка как раз ходила в такую школу, к монахиням, что с точки зрения знаний огромный плюс, потому что солидный фундамент общего образования тут гарантирован. Хотя — какая польза девушке от этого фундамента, уж какое такое архитектурное сооружение она на нем воздвигнет? Да никакое. Ну, разве что меньше придется готовиться к урокам, когда она будет училкой в школе какого-нибудь захолустного населенного пункта. Да господи, ей вообще не надо будет готовиться, потому что из ее учеников максимум один проявит некоторый интерес к тому, что она рассказывает, да и то по той лишь причине, что будет проецировать на эту учительницу свой эдипов комплекс. Не потому, что у него не было матери, а как раз потому, что была, но он испытывал к ней непреодолимое отвращение, почти ненависть: такой старой и изношенной он ее видел, хотя она всего-то на пару лет была старше учительницы, но ведь простые деревенские женщины и в молодости выглядят старыми, они словно и рождаются-то старухами, к которым их сыновья просто не могут испытывать любовного влечения, — разве что в том случае, если в их психике есть болезненное извращение и их вообще тянет к старухам. Учительница, в отличие от матери, была такой женщиной, которую подросток этот мог вполне вообразить своей, даже и на всю жизнь. Она могла бы быть ему сразу матерью и женой, которая освободит его от того груза, который был взвален на него в момент рождения. Бросающуюся в глаза старательность мальчика училка объясняла жаждой знаний; о чем, собственно, речь, ей стало ясно, лишь когда, прохаживаясь между рядами парт, она вдруг заметила на полу зеркало — мальчишка норовил заглянуть ей под юбку. Наша училка — которая, не забудем, в этот момент всего лишь студентка — стала в тупик, понятия не имея, как ей поступить, чтобы это было правильно с точки зрения педагогики. Пристыдить мальчика перед всем классом — и тем самым пойти на риск, что погасит единственный внимательный взгляд? Или закрыть глаза на поведение ученика? Она решила промолчать; лишь перестала с тех пор прохаживаться между партами.