Когда он все это проиграл про себя, то очень загрустил: лучший друг, — повторял он, и думал: да, был он зверски талантливый, а что толку, или, может, как раз по причине талантливости не нужен он был в Пеште, и пришлось ему убираться бог знает куда, в захолустье, но не мог он там вынести, и стал сильно пить, а что ему еще оставалось. Словом, непосредственная причина смерти — алкоголизм, а непосредственная причина алкоголизма — деревня, а непосредственная причина того, что он жил в деревне, — Будапешт, где его не приняли, потому что не хотели, чтобы там жил человек, который лучше их, лучше всех будапештских художников, вместе взятых, которые уже давно договорились между собой, чтобы никто из них не выдал секрета, не сказал про другого, какой тот никудышный художник, и тогда тот не скажет подобного про тебя. В Будапеште только дерьмовые художники живут, а хороших, каким, например, был его, нашего парня, друг, они и близко не подпускают. Вот таким подлым способом они убивают талантливых художников, потому что у тех организм ведь не из асбеста, особенно если принять во внимание, какого качества алкоголь им доступен из той жалкой учительской — еще и на полставки — зарплаты. В общем, это только вопрос времени, когда они копыта откинут, — но что откинут, двух мнений быть не может.

Мать их так, — сказал наш парень в корчме, — вот как гребаные будапештские художники обошлись с моим другом. А как обошлись? — спросили в корчме. А вот так, мать их: жена его стояла и смотрела, как он умирает, а у нее самой опухоль в мозгу. Что у нее в мозгу? — спросил кто-то; опухоль, — ответил наш парень. Да не может этого быть, ты еще скажи, что там двое детей, и они попали в приют; не бывает такого, даже в Африке, где спид у каждого второго. А вот как раз так и получилось, сказал наш парень, у них двое детишек, и жена его тоже скоро умерла, и куда они еще могли попасть, кроме как в Фот, в детский дом, так что легко можно представить, какое будущее их ждет. Вот такие они гниды: до того ненавидят талантливых людей, что даже семьи их истребляют.

Рассказал наш парень эту историю, и в корчме после этого говорили, что с парнем совсем плохо: такое мелет, что ясно, это может выдумать только тот, у которого тут совсем плохо, и показывали себе на голову: дескать, с мозгами. Хотя история эта была почти полностью правдива, только одно в ней не соответствовало действительности: парня того, художника, не коллеги-художники выжили из Будапешта, а он сам сбежал, из-за огромного долга, которым ухитрился обзавестись еще в ранней молодости, и потом долг все рос, что-то там было связано с героином; и, наверное, истины ради надо сказать, что двое детишек попали не в Фот, а к тетке, материной старшей сестре, которая растила их, как своих. Ничего для них не жалела, потому что своих детей у нее не могло быть, и очень о них заботилась, так что крайне была удивлена, когда сначала, едва дождавшись восемнадцати, ушла девочка — как в свое время дети покончившего с собой дяди нашего парня, или как сын той женщины, которая в одиночку растила его, взвалив на свои плечи нищету и несчастье. Словом, девочка сказала, ты нам не мать; а после девочки, как только появилась возможность, ушел и мальчик, и она, их тетка, осталась одна, обобранная и в материальном, и в душевном плане. Но почему так случилось? Трудно же поверить, что то же самое происходит со всеми людьми, или почти со всеми, кого обрекают на несчастье неблагодарные дети. Ведь случай, который играет такую большую роль в человеческой судьбе, может объяснять и то, что со всеми происходит одно и то же, и то, что с каждым — совершенно другое. Это как игра в кости: если у тебя три раза подряд выпала шестерка, то ведь все равно нет гарантии, что на четвертый выпадет не шестерка, а что-то другое, например, четверка, ну, или что судьба упомянутой выше тети, воспитавшей двоих племянников, поскольку мы в двух других случаях, хотя и в иных обстоятельствах, уже видели похожую ситуацию, — словом, что судьба этой женщины сложится совсем не так. Дети в самом деле ушли, достигнув восемнадцатилетнего возраста, но не потому, что ненавидели тетку, которая заменила им мать, а потому, что университет, куда они поступили, находился довольно далеко, в городе, куда они не могли ездить каждый день, поэтому они жили там в общежитии, затем, получив диплом, сначала сестра, потом и брат, нашли хорошие, высокооплачиваемые должности, сестра ушла в бизнес, занялась недвижимостью, потому что тогда в этой сфере было еще довольно просторно, брат же устроился в консалтинговой экономической фирме, где толкутся несколько десятков экономистов и, не неся за свои советы никакой особой ответственности, загребают миллионные гонорары и подводят фирмы к банкротству. Брат с сестрой сохранили добрые отношения, каждый купил себе дом, недалеко друг от друга, в столичном районе, ну да, не в самых престижных местах, например, в Будаэрше или Будакеси, а подальше, в Жамбеке, и тетю, которая заменила им мать и которую они всегда любили и были ей благодарны за то, что она избавила их от государственного приюта, а тем самым — от того, что жизнь их пойдет по кривой дорожке, — они поселили у себя, точнее, у сестры, потому что там во дворе был, рядом с домом, маленький флигель, и тетка — она тогда была уже довольно старенькая — в общем, тетушка жила там, ни в чем не нуждаясь, присматривала за внучатами, и те очень любили ее, потому что и она их любила. Она им часто рассказывала про энэло, потому что, с тех пор как видела по телевизору одну передачу про энэло, постоянно только о них и думала, и говорила, какая дурость называть их неопознанными объектами, когда точно известно, что это ангелы, а что их мало кто видит, так, господи, в каком мире-то живем. В каком? — спрашивали дети. Это стыдобища, а не мир, говорила тетушка, хотя как раз к ее-то жизни мир повернулся добрым лицом. Однако суть тут в том, что в кости все-таки выпала не четверка.

Дерьмо, дерьмо собачье эта жизнь, — думал наш парень по дороге домой, это насчет того, что умер его лучший друг, а когда дома жена спросила его, мол, что это с тобой, он и ей сказал: дерьмо собачье эта жизнь, лучший мой друг умер, на что Мари сказала: что-то я про такого друга не слыхала ни разу, это правда твой лучший друг? А тогда те, про которых ты до сих пор говорил, что они твои лучшие друзья, тогда они — кто? Парень наш ничего не ответил: омерзительна ему была эта баба, ни капли в ней нет сочувствия, а упомянув других его друзей, она только усугубила его скорбь, и даже видя, как велика его боль, она не думает пожалеть его, что жизнь так жестоко обошлась с его лучшим другом.

На ужин есть что-нибудь? — спросил он. На кухне, — сказала жена. Наш парень пошел на кухню, поужинать. На плите стоял куриный паприкаш, наш парень не мог даже понять, жена его приготовила или мать принесла: мать часто приносила еду, чтобы невестке не стоять у плиты все время. Парень наш ел не разогревая, прямо из кастрюли. Вот, холодный ужин приходится есть, горько сказал он про себя, тут даже горячее — и то холодное, а если холодное, то вообще ледяное, рассмеялся он, но рассмеялся про себя, потому что логика вела мысль куда-то дальше; правда, вскоре он снова вернулся к горькой мысли о горячем ужине, и мысль эта доставила ему боль; во всяком случае, он сделал все, чтобы ему было побольнее. В большой банке он выловил маринованный огурец, тут на подбородок ему брызнул соус из паприкаша, брызнул и остался, поблескивая, и даже кожа на лице не могла его согреть, чтобы он стал текучим, но когда он откусил огурец, маринад смешался с соусом и тогда уже потек, и только тут наш парень вытер подбородок. Вытер ладонью. Потом достал пластмассовую канистру, которая стояла за тумбочкой, и, выйдя на веранду, воздвиг перед собой бруствер на уровне глаз, налил вина в стакан, выпил, со стуком поставил стакан на стол; край стакана был измазан соусом, от его губ. Мари вошла в кухню, чтобы сказать: давай я погрею, или: чего ты холодное-то ешь, но в конце концов ничего не сказала, не хотела услышать в ответ: мол, теперь зачем, я уже поел, — или: чего уж там, раз не было разогрето, когда я только пришел, такова, значит, моя судьба, — так что жена, опасаясь, что ее забота нарвется на грубость, сказала: зачем тебе сейчас-то пить, завтра ведь школа, мало тебе было в корчме. Мало, ответил наш парень, потому что приходится пить после этого ледяного дерьма, не хочу себе желудок гребаным паприкашем портить, — так он говорил, потому что пил, а когда пьешь, слова сами собой срываются с языка. — Вино, оно защищает желудок, а — и тут он снова вспомнил про лучшего друга, который помер год назад, вон ведь как алкоголь подействовал на его желудок, правда, это не алкоголь, мысленно поправил он себя, алкоголь — только следствие, и пить ему приходилось не оттого, что такое вот ледяное жирное дерьмо разъело его желудок, а потому, что душу ему разъела гребаная жизнь, вот для чего ему требовалось так много пить: чтобы душу привести в порядок. Вот что важно: чтоб душа была здорова, а желудок — да хрен с ним. А душе, то есть душе друга нашего парня, все было мало. И в конце концов его желудок не выдержал. Не выдержал — и сказал душе: ты вот что, нет у меня другого выхода, тело это может прозябать тут еще много лет, и держать в плену душу, да только зачем. Душа и сама уже мечтала освободиться, потому что для души это главное, она всегда хочет освободиться от тела, которое держит ее в тисках. Без тела она может парить, облетая весь мир, каждый его уголок, а запертая в теле, она как парализованная, до корчмы дотащиться — и то через всякую силу. Ладно, сказала душа желудку, тогда я сейчас требую столько алкоголя, чтобы к чертям собачьим продырявить твои стенки, и как раз в тот момент, когда никого не будет поблизости, и даже жена, с опухолью в мозгу, уйдет на встречу одноклассников, не слишком ей туда хочется, да ведь это, может, последний раз, если не сумеют ее прооперировать, а врач сказал, что, скорее всего, нет смысла, и облучение не помогает, этого она еще не знала, это только потом выяснилось, оказалось, ни к чему было этот курс проходить, без волос оставаться, столько себе неприятностей причинять, в последний-то год жизни. В общем, когда жена уйдет из дому, а детей отведет к сестре, чтобы муж спокойно побыл дома. В общем, тогда. Конечно, кто принял это решение, тело или душа, неизвестно, зато точно известно: художник этот, сбежавший из Пешта, выпил столько как раз тогда, когда рядом никого не было.