Проиграв в фантазии эту сцену, эту встречу тел директора и училки в кабинете на письменном столе, среди коньячных рюмок, наш парень почувствовал, что его вот-вот вырвет, вырвет на ковер директорского кабинета, на стол, на то место, где, должно быть, сидела историчка. И это нормально, думал он, человек так и должен себя чувствовать в такие моменты, — и очень удивился, когда обнаружил, что мысли эти пробудили в нем похоть. Пробудили желание самому попробовать то, на что намекал директор. В общем, все уладим, говорил свое тот. Наш парень ничего ему не ответил. Он пошел домой и уладил свою проблему в уборной. Пока что этот способ был для него самым доступным: ведь он еще не был директором.

Как директор и сказал, через три года педагогический коллектив избрал в директоры нашего парня; сельский совет тоже был за него. Получение им директорской должности стало однозначным итогом общей воли, так что новый статус его был тверд и неколебим, как гранит. В какой мере это зависело от нашего парня и в какой — от связей прежнего директора, определить трудно. Тут ведь нельзя не учитывать и то обстоятельство, что, кроме математика и учителя труда, мужчин в школе не было. Но про трудовика все знали, что он алкоголик, что жене изменяет, к тому же регулярно колотит ее, математика же все немного побаивались, очень уж он строгий, да и нельзя забывать, что он хорошо считает, а это к хорошему не приведет, особенно при распределении премий; больше того, у него, у математика, много таких политических знакомств, которые к этому времени начинали становиться подозрительными, а кое-кто вроде бы что-то слышал даже о его связях с секретными службами. Сельсовет почти весь состоял из мужчин, а они как-то с трудом могли представить, чтобы директором школы стала баба; одним словом, из мужчин мог идти в расчет только наш парень, который, правда, тоже пил, но зато жену не колотил, да жены у него и не было, в политическом же плане был чист абсолютно. Удивительнее то, что и педагогический коллектив единогласно проголосовал за парня, хотя там почти все были женщины; точнее говоря, единогласно — при одном воздержавшемся, которым скорее всего и был наш парень, хотя некоторые считали, что трудовик, а может, математик, который втайне сам метил на директорское кресло. Женщины же дружно проголосовали за нашего парня, никто из них возможностью выдвинуть альтернативного кандидата не воспользовался. Потому, наверное, что ни одна училка просто не вынесла бы, чтобы кто-то из них, из женщин, чей статус до сих пор был абсолютно одинаковым, — чтобы кто-то из них, да еще по их собственной воле, вылез наверх, после чего им пришлось бы работать под ее началом. Недоброжелательство к ближнему своему или, если говорить точно, к ближней своей, которое в женской душе занимает одно из главных мест, по своей интенсивности уступая разве что любви да потребности родить ребенка, — полностью исключало вариант, при котором директором школы могла бы стать женщина. Хотя вполне можно допустить также, что и мужья провели дома разъяснительную работу, уговаривая жен, что наш парень — как раз то, что надо. Нет, не из мужской солидарности и не потому вовсе, что, скажем, ненавидели таких людей, как учитель труда, который избивает свою жену до крови, и они не могли представить, чтобы человек, склонный к семейному насилию, стал директором школы, — нет, они просто считали, что внешность нашего парня до того непрезентабельна, что даже директорский пост не способен ее скрасить. Пока директор — наш парень, думали они, можно не опасаться, что их женам что-то грозит, что они, независимо от возраста и степени привлекательности, могут стать объектом сексуальных притязаний с его стороны, — хотя сами-то мужья к своим женам давно уже никаких притязаний не испытывали, а если притязания у них и появлялись, они предпочитали лучше напиться, чем удовлетворять их с помощью собственных жен, — однако при всем том они не хотели бы, чтобы кто-то другой, будь он кем угодно, получал бы удовольствие посредством того, что принадлежало только им.

Словом, учитывай, не учитывай разные факторы, все равно не совсем понятно, как это получилось, но суть в том, что наш парень стал директором, потому что никто другой и не мог им стать. Событие было отпраздновано, сначала в директорском кабинете, где старый директор сказал: ну, видишь, и это уладилось, и так же у тебя все-все будет улаживаться, и тут он посмотрел на нашего парня, и взгляд этот был тот особый, мужской взгляд, в котором много чего содержится, в том числе — голые бабы и половые акты; подобные взгляды наш парень терпеть не мог, по крайней мере, в принципе, на практике же этот взгляд возбудил в нем неимоверный аппетит, так что он не мог от этого взгляда просто взять и отмахнуться, сказав директору: а иди ты в жопу, старый хрен. Он пил коньяк рюмку за рюмкой и слушал, как директор говорит: школа эта — мой дом, сынок, и теперь она будет твоим домом. Я ее строил, я тридцать лет поддерживал в ней порядок, теперь передаю ее тебе. Хочешь не хочешь, а приходит в жизни час, когда мы должны отказываться от того, что мы накопили, чего достигли, и вот я отказываюсь теперь от всего этого в твою пользу, сынок. Стань повелителем этого мира, и убереги его от огня адского, и разрушь, и на третий день создай заново. Соверши ради него все, что призван совершить… Пока директор говорил в таком духе — а в таком духе он говорил, потому что накануне за обедом случайно слушал католическое радио: жена директора недавно обратилась к богу, а директор об этом не знал. Да и не мог знать, потому что произошло это тайно. Тайно слушала жена и проповеди по радио. А в воскресенье — еще и трансляцию мессы, где священник говорил о грехах, об искуплении и о жизни после воскрешения, и торжественная эта речь незаметно — ведь директор не знал, что слушает радио жена, потому что та все это держала в тайне и радио говорило негромко, да директор и вообще не обращал внимания на то, что она делает, ему это было все равно, — незаметно проникла в его сознание. Короче говоря, пока директор таким вот образом нес нашему парню слово пастыря, подкрепляя каждое свое слово именем господа, в голове у нашего парня правил бал сатана, рисуя ему баб с огромными грудями и ляжками и приглашая чокаться за заключение сделки, мол, я дам тебе все, что попросишь, дам самых красивых женщин, дам удовольствий вагон и маленькую тележку, а ты только должен это принять, ты только должен сказать: хочу. И парень наш принял — конечно, пока только в голове — эти дары, и уже не знал, в какую сторону повернуться, за что схватиться, столько вокруг него было роскошных баб, и все подставляли ему груди, и раздвигали перед ним ляжки, и предлагали ему себя как только могли. И он пил с сатаной, и снова пил, потому что они уже были лучшие друзья, а потом, со всем этим борделем в голове и с сатаной в обнимку, перебрался в корчму, потому что директор туда уже не пошел, сказал: стар я, чтобы за один день дважды напиваться. Не пошел директор в корчму, а правильнее сказать, как раз директор и пошел в корчму, потому что с этого дня наш парень и был директором.

С кем он там пил и сколько было народу, он не знает. На следующий день он мог лишь вспомнить, как шел от школы до корчмы, а как открыл дверь и обрадовались ли те, кто там был, узнав, что с этого дня директор — наш, свой, не какого-то там чужого принесло, хотя бы и из другой деревни, а уж тем более не из гребаного Будапешта!.. Словом, этого он не помнил, но потом, конечно, узнал: люди его назначение приняли хорошо, они это поняли так, что их уважили. Уважили даже их, хотя они не то чтобы сильно о школе заботились: они больше насчет корчмы… Да, их тоже уважили: ведь директором школы стал свой парень, свой, можно сказать, мужик, сын своего и внук своего. Ведь директор, ну, который теперь уже не директор, а бывший директор, он ведь что: он всегда только с председателем сельсовета да с доктором пил в кофейне, а сюда, в корчму, они и не заглядывали, хотя кофейня с корчмой — по соседству, а одна стена даже общая. Пили они там свое кофе с ромом, которое нормальный мужик в рот не возьмет, уж если ром, так ром, если кофе, так кофе, а лучше всего — палинка, и ни с чем ее не надо смешивать. А парень — он наш, он не то, что те, у него вон как палинка идет, а в ней — пятьдесят шесть градусов, она такая ядреная, что с велосипеда краска сходит, если ты его облюешь, то есть она, палинка, хоть уже переваренная наполовину, а попадет на раму, когда ты вместе с велосипедом в канаву свалишься, бывает такое по дороге домой, — и краску — как корова языком. Да оно и понятно: парень-то здесь рос, в деревне, нашей он крови, и хоть уехал потом в город учиться, летом каждый раз приезжал, тут и научился венгерского бога любить. И ведь что важно: парень эту науку не бросил, не отказался от нее, не захотел стать врагом ни своей нации, ни какой бы то ни было потусторонней власти…