Ладно, сказала мать, а про себя подумала, что вовсе не ладно, просто в таких случаях полагается говорить: ладно. Знала она таких, которые не соглашались — и тем самым окончательно теряли детей, которые не только не оставались с родителями, но и из деревни уезжали, а то и вообще из страны, и оставались от них всего-навсего две открытки: Поздравляем с Рождеством, Желаем счастливого Нового года, — и еще: С приветом из — и тут стояло название какого-нибудь курортного города. Ладно, — сказала она, хотя в тоне ее звучало «неладно», и добавила, что после обеда достанут они из комода сберкнижки, которые еще отец открыл, чтобы помочь сыну, когда тот будет покупать жилье в Будапеште. Чтобы не говорили родители будущей будапештской жены его сына и новая родня, которая появится с его женитьбой, что это благодаря им парень может жить в столице. Чтобы потом он всю жизнь чувствовал себя им обязанным, как было с ним, его отцом, когда он поселился в доме тестя. Ну уж нет, у его сына жизнь будет другая. Ему не придется на каждом воскресном обеде изображать благодарность, что в будапештских семьях, собственно, вроде как обязательное дело, родители там требуют от детей, чтобы те показывали им, что они к ним относятся как к родителям, это у них вроде ритуала, скажем, вроде мессы, на которой надо прочитать семейное «Верую», дескать, верую в семью единую, а потом мать произнесет проповедь о счастливой судьбе детей своих, о том, чем они, родители, ради детей своих пожертвовали, не считая обеда, который, конечно, и сам по себе вроде как дар детям, о том, какие прекрасные вещи придумали для них они, родители, и как они могут обратить свои связи и деньги на дело благополучия детей, если дети и в дальнейшем будут выражать свою благодарность. Оплатят, например, им тур в Тунис, горящую путевку, потому что у детей все равно не наберется столько денег. И дети прямо там, у обеденного стола, опустятся на колени, и мать скажет: вкусите от плоти семьи нашей, и тогда вкусят они обед… Иногда такой обед проходит быстро, потому что хозяйка вообще-то терпеть не может возиться на кухне с кастрюлями, для нее обед — только способ продемонстрировать свою власть, она даже суп не варит, если можно, но иногда суп все-таки имеет место, чтобы обед выглядел настоящим обедом, или потому что второе блюдо — это, скажем, пшеничная каша с вареньем, которая полноценным блюдом не считается, в общем, чтобы такое несерьезное блюдо было дополнено хоть чем-нибудь содержательным.

Нет, сказал отец нашего парня, я в лепешку разобьюсь, но соберу хотя бы на полквартиры, и заплачу, и расписку попрошу, на случай, чтоб не забыли, потому что эти будапештцы такой народ, все забывают, они, конечно, не вспомнят, что деньги получили от деревенского родственника, они будут помнить только, что мужа получили для своей дочери, у которого ни связей, ни родни, во всяком случае, такой родни, которая могла бы войти в их круг. И, конечно, сразу выкинут из головы, что вместе с парнем к ним и денежки пришли, а не будь этих денежек, то пештская родня, которая вообще-то была будайской, но в деревне о них говорили «пештские», — словом, пештская родня эта не то что квартиру, а конуру собачью не смогла бы купить.

Вот эти отцовы сберкнижки они теперь отыскали — и купили домик; тех денег, которых в Будапеште хватило бы на полквартиры, здесь, в деревне, оказалось достаточно, чтобы купить целый дом, ведь разница была очень большая, из-за нее, собственно, не мог даже возникнуть такой вариант, чтобы наш парень, пускай один или с женой, у которой за душой ничего не было, переселился в Будапешт, потому что в половине квартиры нельзя жить. Это вполне можно считать современным методом закабаления, который связывает по рукам и ногам не только нашего парня, но и бесчисленных будапештцев. Ведь если они вдруг возьмут себе в голову переселиться, скажем, в Лондон или в Нью-Йорк, у них морды вытянутся. Потому что в этих городах денег, которые они смогут выручить за свои будапештские квартиры, не хватит даже на полквартиры, пускай в самом дерьмовом квартале, где живут одни негры да арабы, чью чуждую внешность и чьи чуждые обычаи цивилизованный европеец способен спокойно терпеть разве что на экране телевизора. В общем, на деньги, которых там, в Лондоне или в Нью-Йорке, не хватит даже на полквартиры, здесь, в этой деревне недалеко от Будапешта, наш парень купил целый дом: две горницы, веранда, кухня, подсобные помещения и, конечно, двор, где можно кур держать, но лучше, если просто будет трава; такой дом нашелся недалеко от дома родителей нашего парня, вернее, от дома их родителей, близко, но все же отдельно.

Как только жилье было готово, у нашей девушки, которая теперь уже и по документам была не девушка, а мужняя жена, стал заметно округляться живот. Бабы в школе, видя это, говорили ей, о, это очень большое событие в жизни, потому что женщина — она для того и женщина, чтобы рожать детей, так она выполняет свое предназначение. Вот такие вещи они ей говорили, и только когда она ушла домой, потому что ее то тошнило, то голова кружилась, то есть она понемногу знакомилась с темной стороной благородной женской миссии, — когда Мари, борясь с дурнотой, вышла за порог школы, училки стали говорить: бедная девка, — так они ее называли, потому что любили называть себя и друг друга девками, хотя ни возраст, ни сложение не давали им для этого особых оснований, — бедная девка, говорили они, ребенок-то поди будет похож на отца. Такой страшненький ребенок — это же кошмар что такое! Как матери такого любить? Все-таки это же мой ребенок, станет она повторять себе каждый день, а про себя думать: лучше бы он не мой ребенок был, а чей-нибудь еще, а у меня был бы нормальный.

В деревне, когда ребенок родился, все гадали, высчитывали, как же это получается, с рождением-то? Шесть с половиной месяцев после свадьбы… Да какие там преждевременные роды, если три триста и пятьдесят три сантиметра. Какое там: если недоношенный, то в нем бы и двух кило не было, и его бы долго держали в роддоме, под колпаком, как цыплят в инкубаторе, после этого он или наберет свое и выправится, или случится с ним что-нибудь непоправимое, например, ослепнет от искусственного света. В конце концов все сошлись на том, что девка ради денег на это пошла, чтобы в день учителя, когда премии распределяют, директор побольше ей выписал. Такое вот простое объяснение напрашивалось у этой истории, — потому она и уступила начальнику, а там пошло дальше. Потому как, уж это точно, по своей охоте не пошла бы она за директора. И девка она красивая, и вообще не тот человек, чтобы по своей воле всю жизнь жить рядом с такой образиной, — разве что с досады, чтобы отомстить предпринимателю, а через него всем мужикам, которые выглядят хоть немного лучше, чем наш парень, то есть большинству мужиков; ну, или из сострадания, потому что пожалела парня: каково ему с такой внешностью-то! Хотя нет, это вряд ли. Если уж искать причину, то реальная причина — только выгода, только ради выгоды она ему отдалась, а тут и вышла промашка, потому что у парня мало опыта в том, как предохраняться. Или сложилось так, что когда это дело наклюнулось, в тот момент у него не оказалось презерватива. В деревне нет таких автоматов, какой мог бы стоять, например, в сортире дома культуры, чтобы, когда понадобилось, туда выскочить, погоди, мол, я сейчас, принесу резинку. А если бы и был такой автомат, то все равно не так это просто. Весь дом культуры таращил бы глаза: чего это директор бежит из школы, которая от дома культуры наискосок, сюда в сортир? Именно тут ему захотелось поссать, что ли? Когда в школе сортиров полным-полно. И каждый бы сразу все понял. Даже пускай парень спрячет тот пакетик в карман, — каждый догадается: парень трахаться собрался. Кто-нибудь еще и крикнул бы: что, парень, трахаться идешь?

Словом, в деревне такого автомата не было, а и был бы, что толку, — так что девке он, наверно, сказал, мол, будь спокойна, я осторожно, знаю я, как это делается, все будет о’кей. И, может, оттого, что впопыхах, да и не совсем так, как он привык, когда к той вдове ходил, потому что эта девка молодая была и хорошо пахла, вот он и забылся, не сумел взять себя в руки, когда надо было остановиться. Конечно, чувствовал он, что вот он уже, край, но двинулся не наружу, а внутрь, а когда опомнился, дело уже было сделано.