Аграфена Ивановна внимала с умилением и время от времени крестилась. Настасья Львовна часто вздыхала, стараясь подавить зевоту, и тайком почесывалась. Захар Захарыч слушал, отвернув лицо в сторону, изредка с язвительной улыбочкой вставляя замечания. Когда дошло до того, что икона поднялась, он прервал чтение:
— Ну уж, вот этому я никак не поверю. На чем же она подымалась, на крыльях, что ли? Так о крыльях ничего не сказано. Ну-ка, Гошка, прочти еще разок это место.
Георгий Иванович читает еще раз.
— Вот, слышали? — торжествует слепой. — Про крылья ни слова.
— Ну и что ты доказал? — вступается Аграфена Ивановна. — Без крыльев. На то и чудо. Тебе б еще мотор, как у ероплана. Заткнись уж, нечестивый.
— В таком случае о чем и толковать! — притворно соглашается Захар Захарыч.
— И верно — помолчи. Оно лучше будет.
Аграфена Ивановна окликает Литу:
— Литочка! Иди-ка к нам, послушай!
— Мне спать надо, — откликается из-за занавески Лита. — Завтра к восьми на работу.
Аграфена Ивановна, желая показать свою ученость, обращается ко всем:
— Теперь так не пишут. Нет той святости. В нынешних книжках все романы — на одной странице познакомились, а на следующий она уже брюхатая. Даже никакого интересу.
Лита фыркает у себя за занавеской. Аграфена Ивановна обижается:
— Ничего я не сказала смешного. Говорю, как есть. Мы хотя и неученые, но тоже кое-что понимаем.
Такие чтения и разговоры продолжались иногда за полночь. Георгий Иванович запинался все чаще. Настасья Львовна изо всех сил старалась сидеть ровно, но то и дело клевала носом. Одна Аграфена Ивановна готова была слушать хоть до утра.
— Настасья Львовна, вы на пол упадете, расшибетесь, — говорит она без раздражения в голосе. — Вы лучше прилягте.
Много раз я замечал, что к Настасье Львовне у нее особое почтение.
Когда Настасья Львовна только появилась у нас, Аграфена Ивановна говорила:
— Тесно у нас, да что поделаешь — в тесноте да не в обиде. Вижу, пропадает человек, как не приютить…
Одно время я считал Аграфену Ивановну не особенно умным, но добрым человеком. Злой человек не приютил бы старушку, от которой никакой пользы. Но вскоре я понял, что доброта служит Аграфене Ивановне лишь личиной, помогающей скрывать нечто другое. Как только Настасья Львовна оправилась после болезни, Аграфена Ивановна нашла ей применение.
Каждое утро, когда я собирался на работу, Аграфена Ивановна помогала одеться Настасье Львовне и Захару Захарычу. Я слышал их разговор:
— Настасья Львовна, возьмите мое кашне. Все грудь прикроете. И пуговица на пальте на одной ниточке висит. Что ж вы мне не скажете?
Заботливо укутав обоих стариков, провожала их в хлебный магазин просить милостыню. Днем она раза два бегала «проведать стариков», а проще говоря, сводить и того и другого в уборную. Вечером, когда магазин закрывался, она приводила их домой. Куски хлеба из холщовых сумок она вытряхивала на стол, и начинались пререкания.
— Почему так мало? — ворчала Аграфена Ивановна на Захара Захаровича. — У Настасьи Львовны чуть не вдвое больше. Опять сожрал? И сколь можно жрать-то? Как только тебя не раздует?
— Ни кусочка в рот не взял, — оправдывался слепой. — Сама бы постояла. Весь день-деньской на ногах. Думаешь, легко? Только вчера на пол опустился, хлеборезка орет: «Ты что здесь расселся, как в бане на полке? Покупателю всю дорогу загородил». А откуда мне известно, загородил или нет?
— Ты мне зубы не заговаривай. Если б не Настасья Львовна, я б и не знала, сколь подают, а у тебя вдвое меньше, язви тя…
По всему видно было, что старик мешает ей, что она ненавидит его и нарочно не скрывает своих чувств. Между тем хлеба старикам хватало. Аграфена Ивановна купила даже козу, и Георгий Иванович приспособил для нее дровяной сарайчик во дворе. Этой козе шла большая часть хлебных «довесков», а также картофельные очистки, которые Аграфена Ивановна каждое утро собирала по всем квартирам нашего двора. К козе этой она испытывала самые нежные чувства. С умилением рассказывала:
— Как человек, меня любит. Только зайдешь, а она здоровается: «Ме…е…»
Сытая старуха от нечего делать становится болтливой.
Однажды, когда мы оказались вдвоем, Аграфена Ивановна разоткровенничалась:
— Мой первый-то самостоятельный такой мужчина был, при усах. Далеко Захарычу до него. Как сейчас помню, является один раз ночью и говорит: «Груня, пошли со мной». — «Куда, говорю, в такую пору?» — «Зову — значит дело есть». — «Что за дело ночное?» — «Весьма необходимое и требует женской деликатности». Ну, что скажешь — муж есть муж. А у ворот его уже пролетка ждала. Сели, с места как рванем, аж в глазах замельтешило. Приезжаем в ихний участок. А там этих полицейских чинов, что вшей на гашнике. Прости меня, грешную… Все на службу вызваны, и никто не спит. Спускаемся в подвал, мой отпирает железные двери, а за ними камора. А в каморе той женских понатолкано — видимо-невидимо. У какой зубы повыбиты, какая босая, платья и пальто порастерзаны. Все в крови. Кто плачет, а одна так пела. «Кто ж это такие?» — спрашиваю Семена. «А это, — отвечает, — социалисты. Те самые, что против веры, царя и отечества. Днем они с красным флагом ходили». Я как услышала, так у меня ажно коленки заиграли, слова вымолвить не могу. И стали этих социалисток по две в отдельную комнату водить, и мы их осматривали и ощупывали — я и еще две женщины. Некоторые с полной готовностью, вежливо так, а иные сопротивлялись. Всяко было, потому что в комнате мороз, и некоторые растелешаться не желали. В таких случаях мужчин приходилось звать, силу применять. Но большая часть добровольно все показывала — чего ломаться-то?
— И что же вы нашли?
— Почитай, ничего. Если у кого что и было, то по дороге в участок побросали.
— Вы их виноватыми считали?
— Пошто так? Некоторые и невиновные попали, но их все одно не отпускали. До установления личности… А одна так рожать вздумала, должно с перепугу. Ей бы еще ходить и ходить. Мертвенькую родила, девочку.
— Вы их били?
— Мы — нет. Зачем же? Они уже до этого побитые были…
Аграфена Ивановна задумалась, что-то припоминая.
— Да, бить умели. Еще как умели-то… Так нутро отобьют, что не умрешь и жить не будешь. Я одну из тех потом встретила в Громовской бане. Когда осматривала, помню, девушка справная была, белая, в своем теле. А тут глянула — боже ты милостивый! — шкелет и шкелет… Шайку воды налила, а поднять не может. Я с ней поздоровкалась. Она взглянула на меня глазами такими, вроде бы не в своем уме, и мимо прошла. Будто не узнала…
— И не жалко вам их было?
— Как не жалко? Очень жалко даже. Всю ночь мы глаз не смыкали. Через них сама вся как есть в крови перемазалась. Потом цельный день ничего есть не могла, тошнота давила.
— А потом что?
— Это уже меня не касалось… Мое дело шить. Я сызмальства с иглой да наперстком. На самою генерал-губернаторшу шила и на ее дочерей. И сама любила пододеться. Выйду на Миллионную, что твоя картинка. Любо-дорого посмотреть. И за людьми примечала. Я и сейчас по улице иду — у меня один интерес: кто во что и как одет, а главное, как оно сшито. Иногда повстречаю женщину в красивом платье, заверну и за ней следом иду, в мыслях уже раскраиваю и соображаю… Это я сейчас со старьем вожусь, а раньше я помногу зарабатывала…
— Когда это было? Женщин обыскивали?
В это время пришел Захар Захарыч и сразу вмешался в разговор:
— О чем речь? Социалисток похватали? А я вам точно скажу — было это в октябре 1905 года. Тогда же правление Томской дороги подожгли. В нем тоже социалисты были. Которые погорели, которых так кончили. Те, которые горели, шибко кричали. Некоторые видят, деваться некуда, из окон кидались, с третьего этажа. Этим уже немного добавить надо было.
— Не буробь, что ни попади, а то Алеша подумает, что и ты в этих делах участвовал.
— А мне пошто участвовать? Я смотреть ходил. У меня дружок был. Костик Сацердотов, отец у него торговлю мясом держал, тот участвовал. Гирька у него была на сыромятном ремне, так он ею действовал. И так ловко у него получалось. А потом кто-то его самого застрелил из револьвера. А я не участвовал. Зачем мне? Тогда жизнь человеческая гроша ломаного не стоила. Я больше в сторонке…
