Все жевали бутерброды, запивали чаем и бросали мелочь на блюдечко. Екатерина Третья что-то хотела сказать, а рот набит, и получилось у нее:

— Пш… Пш… Пш…

Лидия Помидоровна сейчас же воспользовалась ее беспомощным состоянием и вставила:

— Он и сегодня стихотворение не ответил. Говорит, что с Кланькой учил… Так она ж в детсад ходит!

— Ходит, ходит, — подтвердила мама.

— А что ему мешает учиться? — наконец освободила рот Екатерина Третья. — Не знаете? А ну покажи, что у тебя в карманах.

Еще чего не хватало! Что я, в милицию попал? Но все же пришлось подчиниться. Вывалил из карманов все содержимое на стол, Лидия Помидоровна даже руками всплеснула. А Екатерина Третья гордо подбоченилась:

— Что я говорила? Полюбуйтесь.

— Настоящая свалка, — проговорила Анна Захаровна.

И все начали смеяться. А что нашли смешного? Ничего лишнего, если спокойно разобраться.

Бублик надкушенный — я его из дома принес. Только надкусил, тут звонок. Я его в карман.

Волчок — не настоящий, конечно, а колесико от будильника. Отличная вещь, не выбрасывать же!

Радиолампа — подобрал у кинобудки. Собирался сегодня разбить и посмотреть, что внутри.

Патрон старый, винтовочный — я его у Мазилы выменял на три новых стержня. Из него свисток можно смастерить.

Кусок свинца — само собой ясно — для грузила. Весной на рыбалку.

Фотография Кобзона — у девчонок отобрал.

Горсть конопляного семени — для школьного щегла. Он спит и во сне коноплю видит.

Медная трубка — вот единственная вещь, которая незаконная. Из нее можно горохом стрелять, а у меня гороха нет, так я коноплей.

Сибирская монета с соболями…

Вот ее-то Екатерина Третья с отвращением потрогала пальцем, словно это не монета, а мышь.

— А это что такое?

— Пятак Екатерины Второй, — отвечал я.

Екатерина Третья покраснела, как свекла, и говорит:

— Пора давно разобрать Снегирева на педсовете.

Это «разобрать» показалось мне очень смешным. Что я, мотоцикл, что ли? Представил, как Екатерина Третья руки и ноги мне поставила, а в руках у нее большой гаечный ключ.

— Он еще смеется, — возмутилась Лидия Помидоровна.

А я и не думал смеяться, только улыбнулся немножко.

Под конец вызвали нашу Гальку и предложили:

— Возьми шефство над братом.

Другая бы буркнула «ладно» и убежала. А Галька — нет. Смерила меня взглядом с головы до ног и заявила:

— Пусть он слово даст.

Вот вреднющая!

— Обещай перед всеми учителями, что будешь хорошо учиться и вести себя, — поддержала ее Анна Захаровна.

«А почему не обещать? — рассудил я. — Убудет меня, что ли? Ведь все равно не отпустят так просто».

— Исправлюсь, — вздохнул я.

— Это мы слышали много раз, — напомнила Екатерина Третья.

— И еще услышите, — добавил я.

И не думал выскакивать, как-то получилось само собой. Эх, дурак я, дурак… Вот у Витьки Мазилы хитрая тактика — попадет в учительскую, молчит и носом шмыгает. Пошмыгает, пошмыгает, учителям надоест это слушать, они и отпустят его. А я так не умею. Глупо, конечно, и себе во вред.

— Нет, вы слышите, как он «осознал»! — воскликнула Екатерина Третья.

— Нет, я его положительно не понимаю, — покачала головой Лидия Помидоровна.

А чего тут не понимать? Все ясней ясного. Сейчас у меня одна забота — поскорее бы все кончилось и мама отсюда ушла.

И вот, как чудесная музыка, прозвучал звонок. Учительская опустела. Была у меня надежда, что и Анна Захаровна уйдет, но она еще раз поправила свою клумбочку на голове и проговорила:

— Вы, надеюсь, не торопитесь? Тогда продолжим.

Оказывается у нее нет больше уроков. Стало быть, впереди никакого просвета. Сколько это еще может продолжаться? Час или два? И мама, смотрю, из последних сил крепится — вот-вот разрыдается. Я-то уж знаю…

А выручка пришла — откуда и не ждали. В учительскую внезапно вошел сам директор Иван Юрьевич. Я так и обомлел. А он с одного взгляда оценил обстановку — и сразу к Анне Захаровне:

— Надеюсь, вы закончили?

Не успела она рта раскрыть, как он уже ко мне и к маме:

— Разрешите ко мне на два слова.

«Ну, — думаю, — новый заход начинается. Где только сил набраться».

Однако на этот раз я не угадал. Иван Юрьевич привел нас к себе в кабинет и заговорил совсем о другом: не знает ли мама, кого бы взять уборщицей? Тетя Маша скоро уходит на пенсию.

И меня посадил, и сам сел.

— Ты сейчас домой? У меня к тебе, Петя, просьба: помнишь, ты мне показывал альбом со схемами сражений? Не смог бы ты мне его принести сегодня?

— Почему не принести.

— Договорились? Вот и ладно. У меня все.

Я прямо ушам своим не поверил — все, а я-то приготовился к самому худшему!

Провожая нас до двери, он шепнул мне:

— Ты маму проводи!

На вешалке тетя Маша, кутаясь в шаль, пожаловалась:

— Холодная весна нынче.

— А мне так жарко, — возразил я.

Тетя Маша пригляделась ко мне:

— И верно — ты весь в поту. Молодая кровь — горячая.

Потом я узнал, что в школу мама попала случайно, прямо с работы. Деньги на комоде под скатеркой лежали. Семь рублей. И куда-то делись. Вот мама и зашла меня спросить, хотя и догадывалась, кто деньги взял. И нечаянно попала в лапы к Анне Захаровне. Тут она и о деньгах забыла. В общем, в другой раз не зайдет. Поосторожней будет…

Домой мы шли медленно. Мама часто останавливалась, но не плакала. Немного не дошли, прислонилась к заплоту Сливкиных. Закрыла глаза.

— Мама, пойдем, — попросил я.

— Да-да, пойдем.

Мама стала какая-то тихая и покорная. Дома села за стол не раздеваясь. Руки опустила на колени:

— Ох, Петенька, что ты со мной делаешь? С отцом твоим век маюсь…

И не договорила.

— Может быть, сходить за Людмилой Семеновной? — спросил я.

Людмила Семеновна — это наша фельдшерица.

— Не надо. Пройдет.

Постоял я рядом. Будь я девчонка — обнял бы, успокоил, пообещал бы что-нибудь. А я не могу. В учительской обещать — это одно, а маме — совсем другое. Только и сумел сказать:

— Мам, я пойду у Зорьки почищу.

Мама махнула рукой.

Много я в этот вечер дел переделал, но все время помнил, что разговора мне с Иваном Юрьевичем не миновать. Возможно, насчет книги, а возможно, сперва о книге, а потом один на один прижучит.

Пришла из школы Галька. Принесла мою сумку. Обратилась ко мне, как взрослая:

— Что у тебя сегодня по алгебре? Ну-ка, покажи дневник.

Вот, хватилась — дневник. Я его посеял еще во время каникул. Но я и без дневника помню все задания.

Но всего этого я сестре объяснять не стал.

— Некогда мне с алгеброй возиться. Меня Иван Юрьевич ждет.

— Днем недоругал? — съязвила Галька.

— Он и не ругал. У нас с ним другое дело.

Можно бы и сказать — какое, но нарочно не сказал. Пусть голову поломает. Ей невредно.

Взял альбом и пошел. Альбом этот папкин — он любит про древние войны читать.

В школе никого. Один Иван Юрьевич у себя. До моего прихода он читал. Пока задергивал шторы и зажигал свет, я успел заглянуть, что у него за книга на столе. И страшно удивился. Была это не история и не что-нибудь научное. Читал он «Девочку и „птицелет“». Книга на 100 % детская. Наша библиотекарша много раз мне ее подсовывала, но про девчонку я читать не хотел. А теперь решил — обязательно прочту.

Взял Иван Юрьевич у меня альбом, полистал:

— Какая ценная вещь. Ты сможешь мне ее дать на время?

— Читайте.

— Вот и отлично, Иван Юрьевич поднялся из-за стола:

— Не смею задерживать.

Когда я вернулся домой, мама посадила меня против себя, заглянула в глаза и спросила:

— Посоветуй сам, что дальше делать? Может быть, папку попросим, чтоб он тебя выпорол?

Но я-то знаю, что это только слова: никто никогда не порол меня и пороть не будет — ни папка, ни кто другой. Как-нибудь самому надо исправляться. Но только без Гальки. Самому. Другого выхода нет.