— Ты не плачь, — подбодрил меня дружинник.

Но я не собирался плакать, а только делал несчастный вид, чтобы он не вздумал вести меня в детскую комнату милиции.

— Дяденька, — взмолился я. — Мне вот так домой надо…

— Беги-беги, — милостиво разрешил он.

И я побежал. Сгоряча я еще торопился в фотографию.

Когда я прибежал к нашему дому, папа, мама и Женька уже стояли у ворот. Сегодня они управились удивительно быстро.

— Вот он, пропадущий, — обрадовался папа. — Мы за…

Он, видимо, собирался сказать «заждались», но внезапно умолк на полуслове.

— Разве ты… — начала было распекать меня мама, но, подняв глаза, осталась с открытым ртом. Так я никогда и не узнаю, что она хотела сказать. Но Женьке мой вид доставил неподдельную радость. Она захлопала в ладоши и закричала:

— Ага, вот и у тебя теперь болячка под носом.

Короче, мы печально и неторопливо отправились домой, так как для фотографии я был уже непригоден.

Должно быть, мамы всегда все преувеличивают, а моя в особенности. Она считала, что меня чуть не убили, и даже хотела позвонить в милицию. Хорошо, папа ее отговорил. В ход пошла домашняя медицина. Из носа у меня немного капала кровь. Поэтому в каждую ноздрю мама запихала по большущему куску ваты. От этого мой нос увеличил свой объем вдвое. К шишке на лбу мама приложила стебель алоэ и укрепила его двумя ленточками лейкопластыря. Оказывая мне первую помощь, она одновременно вела следствие:

— Опять задирался?

— И не думал, — возмутился я. — Но не мог же я не заступиться за Сергея!

— Никакого Сергея мы не видели, — возразила мама. — Вечно ты выдумываешь и выкручиваешься.

Слышать это спокойно я не мог. Меня обвиняют во лжи! Мама не знала, что уже год, как я дал себе слово всегда и всюду говорить только правду. И ни разу от этого своего обещания не отступил. Поэтому я кинулся к Сергею, чтоб он явился самолично и объяснил, как было дело, Открыла мне, как всегда, Тося.

— Вам кого?

По ее лицу я понял, что она не узнала меня, а узнав, зажала рот ладонью и убежала. А что она во мне нашла такого смешного? Не смеюсь же я, когда вижу ее с накрашенными глазами. А ее тоже бывает трудно узнать.

Тося не предложила мне пройти в комнаты, поэтому я топтался в прихожей и не знал, что делать.

— Передай Сереже, чтоб он сейчас пришел ко мне. Очень надо поговорить, — сказал я громко и ушел.

Дома я прождал его целый час, но напрасно. Тогда я отправился к нему еще раз. Опять дверь открыла Тося. На этот раз она не смеялась, а сообщила мне сухо и вежливо, совсем как взрослая:

— Сергей уже лег спать.

Что оставалось мне делать? Как оправдаться?

Мама спросила меня:

— Где же твой свидетель?

— Он лег спать.

— С этих-то пор?

Часы показывали только половину пятого. Конечно, мама опять не поверила мне.

— Попроси у нее прощения, — шепнул мне папа.

Я хорошо знал, как сильно на маму действует мое раскаяние. Стоило подойти к ней, потереться щекой о плечо и проговорить: «Ну, мамочка, ну, миленькая. Я больше не буду», — как она смягчится и простит меня. Но на этот раз я был прав и никак не мог выдавить из себя спасительных слов.

За обедом я обнаружил, что у меня не только разбита губа, но и шатается передний зуб. Однако это открытие не сильно меня расстроило. Зуб был молочный, ему все равно скоро выпадать.

Вечер прошел так себе. Мама сердилась на меня. А мне ничто не шло в голову — нет ничего обидней, если тебя незаслуженно считают лжецом. И все же маме было меня жалко. Стеля постель, она спросила участливо:

— Болит губа?

— Нисколько, — отвечал я.

— Ох, уж эти мужчины, — вздохнула она.

А что мужчины? Мужчины — народ понимающий. Еще днем я заметил — верит мне один папа. Не только верит, но и сочувствует. Может быть, он сам когда-то попадал в такой же переплет.

Утром, когда я проснулся, папа уже делал зарядку. Я тоже немного пофизкультурничал. Потом он осветил мою физиономию лампой и поцокал языком:

— Ай, ай, как же ты пойдешь в школу?

Пришла мама, покачала головой и посоветовала:

— Ты уж сегодня не умывайся.

Не умываться я сразу согласился, но сидеть целый день дома — нет уж, извиняюсь. Так я и заявил, правда, несколько громко.

— Оказывается, ты не только обманщик, но и грубиян, — вспылила мама.

«Вот что значит не попросить прощения», — подумал я. А ведь я и не собирался нагрубить…

В класс я пришел за пятнадцать минут до звонка. Шишка на лбу спала, но зато под глазом созрел огромный синячище и распухла губа. Что касается зуба, то он меня больше не тревожил — его я выплюнул в снег по дороге в школу.

Ребята как сговорились — каждый считал своим долгом спросить, кто это меня так отделал. Одним я сказал, что прыгал с парашютом и угодил на дерево, другим — что задержал и сдал в милицию опасного бандита, третьим — что упал с крыши нашего дома прямо на проезжавшую машину «скорой» помощи. Ребята хохотали, и я вместе с ними.

Я уселся за парту против открытой двери и ждал, когда по коридору пройдет Сергей. Он появился перед самым звонком, прошел мимо нашего класса, но в мою сторону не взглянул. Не взглянул так не взглянул. А напрасно. Все можно было еще исправить.

…На уроке литературы Павел Александрович пересчитал стопку собранных сочинений и вопросительно взглянул на класс.

— Кто не сдал?

Я поднял руку.

— Почему?

Я молчал. Глупо было рассказывать Павлу Александровичу, что сочинение я разорвал и кинул в урну перед самым его приходом.

— Почему? — еще раз спросил он.

На лице его отразилось огорчение. Ему, видно, очень не хотелось ставить мне плохую оценку. После секундного колебания он все же вывел в журнале двойку. Тогда я подошел к учительскому столу и положил перед Павлом Александровичем мой дневник. Учитель удивленно поднял брови.

— Поставьте, что я заслужил, — произнес я твердо.

Внутри у меня все кипело. Пусть бы кто-нибудь другой поставил двойку, но только не Павел Александрович.

Он внимательно посмотрел на меня. Про синяк ничего не спросил, лишь нахмурился и проговорил:

— Дневник? Это всегда успеется.

И, немного помедлив, добавил:

— Зайди-ка ты лучше ко мне, когда освободишься.

Заходить не хотелось, потому что не хотелось ничего объяснять, но как не зайти, если человек вежливо просит.

…После уроков я сидел перед ним в кабинете русского языка и литературы. Лицо у него было усталое. Слева и справа на столе возвышались стопки ученических тетрадей. И пришла мне мысль, что у учителя тоже жизнь нелегкая. Вот бы взять и пригласить его в следующее воскресенье на лыжах до Потаповых лужков и обратно. Пусть бы он поглотал свежего воздуха. Сам-то он не выберется.

— Так что случилось? — спросил Павел Александрович. — Ты ведь хотел писать о Сакулине.

— Хотел, а теперь не буду, — опустил я голову.

— А он, между прочим, написал о тебе. И весьма тепло. Хочешь прочесть?

— Нет, не хочу.

— Сердитый ты.

— Ну и пускай.

Павел Александрович улыбнулся, некоторое время сидел задумавшись.

— Так, так… Тогда напиши на другую тему. Хотя бы о том, почему не хочешь писать о Сакулине. Ведь причины, вероятно, достаточно веские.

Еще бы — не веские. Мысленно я представил себе такое сочинение. Трудно написать его откровенно. Кажется, в моих несчастьях виноват немного и сам Павел Александрович. Это он учил нас заступаться за товарищей, быть смелым и не сдаваться без боя.

— Там и про вас будет, — сказал я с сомнением.

Учитель усмехнулся:

— А чего ты трусишь? Хулиганов не испугался, а написать правду боишься?

«Хулиганов!» — я даже вздрогнул. Откуда он знает? Я ж ничего не говорил. Но в следующую секунду я догадался, откуда…

— Так как же решим?

Пришлось согласиться, двойку-то надо исправлять. Тем более — конец четверти на носу.

Вот я и пишу. То есть не пишу, а сижу и обдумываю. Передо мной чистая тетрадь. Первую страницу оставлю для плана. Его легче всего составить, когда сочинение уже написано. Да, я решил рассказать все, как было. Павел Александрович обещал никому не показывать. И я ему верю.