– Вот, возьмите. – Дженнифер поставила на стол перед гостьей большую кружку дымящегося чая. Та взяла ее в руки, и тепло керамики потекло в ее озябшие пальцы. – Сколько времени ваш отец находится в пещере один?

– Почти два дня, – ответила журналистка.

– А сколько воды вы ему оставили?

– Вода у нас кончилась.

– Я позвоню в поисково-спасательную службу – пусть готовятся. А вы пока пейте чай. Уверяю, вам станет лучше.

Шериф вышла из кухни, и Эбигейл услышала, как она поднимается по лестнице.

Чай отдавал мятой с каким-то резким, горьковатым привкусом. «Уж не добавила ли хозяйка еще и водки?» – подумала девушка. Последнее было бы совсем не лишним.

Разболелась нога. Фостер поставила кружку на салфетку, наклонилась и потянула за шнурок левого ботинка. Узел развязался. Она вытащила язычок и, морщась от боли, вытянула из ботинка пятку. Шерстяной носок отсырел, промерз и был розовым от крови.

Эбигейл нравились ее ступни – изящные, маленькие, узкие и пропорциональные – неизменно вызывавшие откровенную зависть у подруг. А эти истертые, распухшие куски плоти никак не могли принадлежать ей. Скорее, они напоминали отбитое тресковое филе, бланшированное и полупрозрачное, с волдырями размером с серебряный доллар на пятках и лодыжках и лохмотьями содранной кожи цвета арбузной мякоти.

Девушка поднялась и попыталась пройти на цыпочках, чтобы не мучить себя болью.

Ей было некомфортно одной в кухне, хотя сверху и доносились обрывки телефонного разговора. Прихватив кружку, Эбигейл отправилась на поиски ванной, но попала в небольшой кабинет с развернутым в сторону окна поцарапанным письменным столом. Места на нем едва хватило для компьютера, принтера и факса.

Выглянув в окно с гранулированным стеклом, Фостер увидела, что дождь сменился снегопадом.

Далеко в темноте мелькнули и исчезли, поднимаясь по наклонной, красные огоньки. Вначале журналистка подумала, что ей это только привиделось, но потом она нашла другое объяснение: какая-то машина поднималась по крутому склону к югу от Силвертона в направлении перевала Молас.

Она огляделась. С потолка свисали давно не поливавшиеся паучники[33], а одну стену украшала пара кожаных снегоступов. Ее внимание привлек фотомонтаж в рамке рядом с ними: зазубренные горные вершины под заголовком «54 ЧЕТЫРНАДЦАТИТЫСЯЧНИКА КОЛОРАДО».

Эбигейл отпила чаю. Возле стола стояли два книжных стеллажа из неполированной сосны, но вместо книг на полках были представлены реликвии прошлого: ржавые железнодорожные костыли, старая ослиная подкова, крюки и кошки, сделанные в сороковые годы… Пожалуй, больше всего девушку заинтересовали фотографии Силвертона, размещенные на двух средних полках обоих стеллажей.

С одной стороны стояли снимки современного города и зданий на Грин- и Блэр-стрит – суда, городского совета, «Гранд-Империала». Все они возвышались на фоне пламенеющих осинами горных склонов и чистейшего голубого неба, того неба, которое есть только в Скалистых горах Колорадо на высоте девяти тысяч футов. На других снимках присутствовали узкоколейная железная дорога Дуранго – Силвертон, поезд, остановившийся в солнечный день на Двенадцатой улице, и высунувшиеся из полувагона, улыбающиеся и машущие руками туристы, приехавшие на несколько часов в романтизированный шахтерский городок, чтобы перекусить в обновленных салунах и борделях, посмотреть на постановочные перестрелки и сфотографироваться в костюме времен Дикого Запада. Дети из таких поездок возвращались в неизменных ковбойских шляпах и с игрушечными револьверами, и несчастным родителям предстояло еще долго слышать от своих отпрысков выражения вроде «Как дела, партнер?» и «Проваливай!»

На противоположных полках также разместились фотографии Силвертона, но только черно-белые, старинные. Это были маленькие окошечки в прошлое: вьючный обоз, остановившийся на Грин-стрит конца XIX века, погонщики мулов, с суровыми лицами взирающие на фотографа, замызганные шахтеры, шлюхи, золотые и серебряные короли в салоне – все с поднятыми приветственно пивными кружками и стаканами; искать улыбку в закрученных вверх усах – безнадежное дело. А вот железная дорога зимой – рельсы в обрамлении пятнадцатифутовых сугробов и пять закутанных мужчин с посеребренными морозом усами и с лопатами в руках перед скотозащитным ограждением паровоза.

Но самое сильное впечатление производили портреты давно умерших людей, их стоические, бесстрастные лица: женщина, примерно того же, что и сама Эбигейл, возраста с глазами уставшей от жизни беглянки, белобородый джентльмен с нахлобученным на голову помятым котелком и глазами, выдающими желание отпустить улыбку, даже несмотря на необходимость сидеть смирно для долгой экспозиции. Журналистка мысленно перебрала фотографии в своей студии – родных и друзей на свадьбах, выпускных, каникулах, праздниках – и не смогла вспомнить ни одной, где хоть кто-то не улыбался открыто и от души. Как было бы странно и непривычно, если б в наше время люди не улыбались в камеру! Пожалуй, основываясь исключительно на фотоснимках, историки будущего столетия подумают, что их мир был счастливым местом, точно так же, как и сама Фостер под влиянием нескольких угрюмых портретов всегда приписывала прошлому страдания и лишения. Ей уже стало намного лучше, боль в ногах постепенно уходила. Она остановилась перед последним снимком, тоже черно-белым – молодой человек со столь мятежно растрепанными волосами, что его можно было бы принять за жителя XXI века. Получить такие непослушные, разлетающиеся во все стороны упругие кудри можно было бы в каком-нибудь салоне на Манхэттене примерно за пару сотен долларов. Лицо под этой взъерошенной копной было приятным, но его портили крохотные бесцветные ямочки, в результате чего парень выглядел не столько живым человеческим существом, сколько образчиком пуантилизма работы Сера. Рамка с портретом стояла на переплетенной тетради в коричневой кожаной обложке, жесткой, сухой и такой старой, что, взяв эту тетрадь в руки и поднеся ее к лицу, Эбигейл не уловила ни малейшего намека на запах танина или клея.

Она раскрыла тетрадь на первой странице и прочла четыре слова, написанных от руки старательным и безукоризненным почерком: «Журнал доктора Джулиуса Праймака».

Перелистывая хрупкие страницы, Эбигейл наткнулась в середине на запись, сделанную другим, отличным от докторского, почерком – мелким, не столь аккуратным и местами едва разборчивым, словно кто-то писал это второпях или по принуждению.

Всего восемь строчек, невесть каким образом попавших на середину страницы, и первая из них начиналась со слов «Лана Хартман».

– Нашли-таки.

Шериф стояла в дверном проходе между кухней и офисом, и что-то в ее позе – что именно, Эбигейл определить не смогла – выдавало напряжение: руки висели свободно, ноги чуть согнуты в коленях, словно Дженнифер приготовилась сорваться с места и либо бежать, либо драться.

И тогда журналистка вдруг поняла, что и сама ощущает в себе некие глубинные сейсмические сдвиги, выражающиеся в нервозности, легкой тошноте и повышенной восприимчивости. Боль не прошла, нет, но с каждой секундой беспокоила ее все меньше.

– Вы тоже историк?

– Можно и так сказать. – Дженнифер прошла в кабинет и остановилась возле Эбигейл, рядом со стеллажом. – Вот этот парень, – она коснулась портрета молодого человека с обезображенным лицом, – приехал в Силвертон из Чикаго в восемьсот девяносто первом году. С деньгами для инвестиций. Но он ошибся с выбором участков и уже меньше чем через год потерял все.

– Но остался здесь.

– В середине восьмидесятых Джулиус немного изучал медицину. Там, где во врачах большая потребность, диплом не спрашивают. Вот он и взялся за частную практику, а рудоискательством занимался в свободное время. Если прочитать эти записки, – Дженнифер забрала у гостьи журнал и бережно положила его на место, под фотографию в рамке, – становится ясно, что человек он был неугомонный, но очень несчастный.