Юноша с головой погрузился в тот сладкий, пьянящий угар, который человеку дарует первая любовь.

Анжель, – мы помним, что так звали молодую женщину, которую Коарасс защитил несколько дней назад, а затем проследил до дома, – так вот Анжель отнюдь не пропустила свидания, назначенного бесхитростному юному американцу.

Сам он, как нетрудно предположить, прибыл еще до назначенного часа.

Молодая дама была не настолько жестока, чтобы заставлять молодого человека долго ждать, и впустила его в дом, хотя на улице еще не стемнело.

Когда Ролан закрыл за собой дверь, женщина взяла его за руку и сказала:

– Пойдемте.

– Куда?

– Ко мне.

– А муж?

– Он сегодня уехал.

– Надолго?

– Примерно на две недели.

При этих словах Ролана охватило столь жгучее желание поцеловать Анжель, что ждать он больше не мог. Как и накануне, он подхватил женщину на руки и понес, как вор свою добычу.

– Какой этаж? – спросил он.

– Третий.

– Вот мы и на месте.

– Ага. Теперь поверните ключ вот в этой двери. Входите, да поживее, а то я слышу недалеко какой-то шум, – сказала Анжель, время от времени изображая давешний испуг.

Ролан, не опуская женщину на землю, ловко проскользнул в квартиру. Затем закрыл дверь, положил свою ношу на диван, упал на колени, взял даму за руки и самым страстным тоном, на какой только был способен, сказал: – Ты прекрасна, ты восхитительна, я тебя люблю!

– Сударь, вы просили о встрече, – ответила Анжель. – Но, надеюсь, вы не настолько презираете меня, чтобы предполагать, что я могу забыть о долге.

Услышав эти слова, произнесенные тоном оскорбленной невинности, мужчина опытный от души расхохотался бы, но Ролан в ответ на них горячо запротестовал и рассыпался в признаниях в любви.

Час спустя несчастный Коарасс был влюблен в эту даму по уши и всецело пребывал в ее власти. Ради нее он был готов сделать что угодно, даже отречься от друзей. Тем не менее в этот вечер она полагала, что околдовала его еще недостаточно для того, чтобы совершить задуманное, и поэтому решила отложить реализацию своих планов на более поздний срок – когда юноша с двойной силой воспылает к ней страстью.

Ушел Коарасс от нее в половине одиннадцатого – в тисках типичной любовной горячки.

Вот так, медленно шагая и прокручивая в голове чарующие воспоминания этого пьянящего вечера, юноша встретил Годфруа, который не смог вытащить из него ни единого слова. Чем закончился этот вечер, мы уже знаем, – жестоким сражением в саду, в котором ему тоже довелось принять участие. На следующий день, только-только освободившись, Ролан бросился к своей возлюбленной. Та, по-видимому, не ожидала, что молодой человек явится так скоро, так что ему, перед тем как войти, пришлось долго стучать.

Тем не менее дама оказала ему самый теплый прием, увлекла за собой в небольшую темную комнатенку и закрыла дверь.

– Милый мой Ролан, – сказала она, – вчера ты не захотел назвать мне свою фамилию.

– Какая разница, какую фамилию я ношу, если теперь тебе принадлежит мое сердце?

– Но я ее и сама узнала. Ты Коарасс, а Коарасс – это храбрец, герой.

– Где ты их только берешь, этих своих героев, славная моя Анжель?

– А разве человек, который третьего дня в одиночку поколотил семерых идиотских бретеров, не герой? – спросила она самым воркующим голоском, на какой только была способна.

– Скажи лучше «бандитов», ведь вчера вечером…

– Да-да, это я тоже знаю, весь город только и говорит, что о вашей стычке. Вчера вечером, говоришь? Сначала было двое против дюжины и этот бой для твоего брата и его приятеля мог закончиться плачевно. Но ты со своим другом подоспел вовремя и довел дело до конца, одних трусливых мерзавцев убив, других ранив.

– Что правда, то правда, – простодушно сказал Коарасс, – но давай больше не будем об этом, я люблю тебя, моя дорогая Анжель, иди ко мне, я обниму тебя и поцелую.

– Нет, позволь мне полюбоваться тобой! Смотреть на тебя – это тоже любовь, так что не сетуй. Ох! – сказала сирена и на мгновение задумчиво встала перед Роланом. – Ох! Ты красив, смел до безрассудства, знатен, благороден. И если я виновата, то это не мешает мне быть счастливой.

Ролан попытался вновь ее обнять.

– Нет, не двигайся, стой, где стоишь. Дай мне вдоволь на тебя наглядеться и насладиться выпавшим на мою долю счастьем. Разве я могла четыре дня назад подумать, что все брошу и буду принадлежать тебе и только тебе? Что не только не буду краснеть от стыда, но, наоборот, стану гордиться этой всепоглощающей, безумной страстью, ради которой, лишь бы чтобы ты был со мной, я готова пойти даже на преступление?

Ах! Как же восхитительно она, эта Анжель, играла свою чудовищную комедию!

Ролан ей поверил. А вы что хотели? Как бы поступили вы в его возрасте? Вот и он не стал возражать, когда она стала холить его, лелеять, восхищаться им, обволакивая своими чарами.

Он, в свою очередь, был нежен, мил и обходителен. Все богатства своей души, все сокровища сердца он без счета бросил к ногам этой женщины, замыслившей самое жестокое, самое злодейское предательство и превратившей любовь в коварнейшую из ловушек.

– Нет, не уходи, – сказала она, – я хочу, чтобы этим вечером ты остался.

– Но я должен идти.

– Почему?

– Меня ждут друзья, они будут волноваться.

– А ты что, ребенок, что они тебя так опекают?

– Никакая это не опека. Просто мы договорились, что каждый день будем встречаться дома.

– О мой Ролан! Останься, умоляю тебя.

И наша дама, чтобы вынудить возлюбленного остаться, прибегла к самым искусным приемам, на какие только способна прелестная обольстительница. Она кошечкой прильнула к нему и стала соблазнительно улыбаться, обвила его шею своими обнаженными, белыми руками и зашептала на ушко самые пылкие возражения.

Наполовину уступив перед лицом такого обаяния и артистизма, Ролан тем не менее все еще держал оборону. Тогда женщина прижалась к юноше еще теснее и завертелась вокруг него ужом. Несколько минут, после обмена нежнейшими поцелуями, Коарасс вымолви столь желанные для нее слова: – Я остаюсь.

Ролан никуда не пошел. И даже остался дольше, чем нужно было, потому что на следующее утро, опьяненный окружавшей его атмосферой любви, вновь уступил сирене и больше не заикался о том, чтобы уйти, а Анжель только этого от него и добивалась.

Тем временем Годфруа, в чьем сердце жили лишь две страсти – глубокая, пылкая, неувядающая любовь к Филиппине де Женуйяк и лютая ненависть к баронессе де Мальвирад и Маталену, – отправился к помощнику королевского прокурора – господину де Кери.

Несчастный судейский был совсем плох. У изголовья его постели за развитием болезни внимательно следил доктор Мулинье.

– Что это может быть за хворь? – спрашивал он себя. – На сибирскую язву не похоже.

Годфруа подошел к больному, который поприветствовал его взглядом, и внимательно осмотрел опухшие участки рук и груди. На коже уже кое-где стали появляться небольшие синюшные пятна. Распухшее лицо было мертвенно-бледным, непомерно большие губы едва открывались при каждом вдохе и выдохе.

– Не соблаговолите показать мне вашу ладонь? – спросил он.

Не дожидаясь ответа, юноша схватил руку больного, разжал плотно сжатые пальцы, присмотрелся к крохотной дырочке, ставшей причиной болезни и теперь грозившей вот-вот обернуться гангреной, и воскликнул: – Черт возьми! Это же яд.

Эскулап смерил его презрительным взглядом.

– Какой яд? – спросил он.

– Доктор, я осведомлен и о вашей учености, и о заслугах. Но есть вещи, перед которыми бессильна вся европейская наука.

– Вот как?

– Да, доктор, и чтобы познать тайны некоторых болезней, нужно окунуться в одиночество Нового Света. На самом деле господина де Кери отравили. Укол был сделан преднамеренно с помощью небольшого приспособления с ядом, которое преступник держал в руке.

– Осмелюсь повторить свой вопрос: что это за яд?

– Индейцы с Ориноко пользуются им для изготовления отравленных стрел.