Идем мы под вечер одной из полуосвещенных улиц, где носятся запахи из кафе, из парикмахерских, из витрин рыбного магазина, бренчат балалайки в какой-нибудь распивочной, пышет паром из китайской прачечной, а мосье Филипп все нервничает и ужасается азиатским нравам. Он говорит о Западе, о Цивилизации, о Демократии, о Кризисе Коммунизма, обо всем, что может броситься в глаза такому вот мосье Филиппу, которого отправили репортером в Москву, и он считает минуты до того момента, когда снова окажется в своем парижском такси, в своем парижском отеле, со своей любовницей, и перечисляет все эти моменты, которые делают Западную Цивилизацию столь грандиозной. Для него сегодняшняя Москва не более чем предмет его репортажей, местность, созданная для его корреспондентских надобностей, как гусарам Мюрата она служила для целей артиллерийских. Все эти Арбаты, церкви, улицы, Кремль — все это (по правде говоря) представлялось мосье Филиппу живописным, но оставляло его индифферентным.

В доме Толстого, в маленькой комнате с деревянными полами, где у окна стоит знаменитый толстовский письменный стол, за которым он писал «Войну и мир» (у этого стола Репин изобразил старого графа пишущим), мосье Филиппа ничто не тронуло, и он остался совершенно холоден.

И эти простые кресла, обтянутые порванным черным дерматином, и полотенца над умывальником, и фарфор в столовой, и фотографии на бамбуковых стендах в стиле Маккарта^[410] в гостиной — все это не тронуло мосье Филиппа. Единственным, что привлекло внимание этого господина в доме Льва Толстого, были визитные карточки, выложенные в передней на серебряном подносе, который держала в лапах молодая медведица. Мосье Филипп долго стоял в задумчивости, разглядывая карточку какой-то французской графини. Задержаться в комнате Чехова, Скрябина или Рубинштейна, посидеть над могилой Соловьева, смотреть на часовню Иверской Божьей Матери могут только те люди, для которых эти предметы и личности пробуждают внутреннее движение картинок, которые все мы носим в своем внутреннем калейдоскопе. Так же точно и в Музее Русской Революции мосье Филипп, скучая, прошелся по бесконечным покоям «Английского клуба», не понимая, зачем я останавливаюсь при виде каких-то истертых бумаг и записок, о чем можно размышлять при виде ободранных старых деревянных простецких стульев из Вятки, и как это можно уже в третий раз приходить в один и тот же музей (в это безвкусное собрание старья). Что же касается мосье Филиппа, то он будет счастлив наконец выйти на свежий воздух и оказаться на Тверской, где мчатся автомобили, где гуляют девушки, где все в движении, где не пахнет нафталином, смертными приговорами и окровавленными повязками.

Я не сомневаюсь, что материалы, нагроможденные в Музее Русской Революции, дождутся своего Данте, и он уложит в стихи эпопею кровавых и безумных дней России, длившихся от Стеньки Разина до Ленина, то есть более двухсот пятидесяти лет. От Пугачева до декабристов, от Радищева до Чаадаева, от Герцена и Чернышевского до Деборина^[411], Бухарина и Бронштейна не было русского человека, который в глубине души не чувствовал бы глубокого отвращения к русской действительности. Русские интеллигенты поколение за поколением, следующие по стопам предыдущих, друг за другом уходили по далеким ледяным равнинам, и бесконечные зимние ночи на каторге, прощальные, тяжкие вздохи под виселицей, самоубийства от безнадежности, уход в безумие или в терзания эмиграции — от всего этого накопилось огромное количество энергии, которой сегодня, как электричеством, заряжается Россия.

Сумасшедший дом, виселица, предсмертная свеча, зачтение смертных приговоров по ночам, при свете керосиновой лампы, заговоры, составлявшиеся в полутьме, террористические акты, бомбы и револьверы — все это были символы русской жизни, которая сегодня представлена в качестве исторического материала в стеклянных шкафах этого дьявольского паноптикума революции.

Тысячи и тысячи неизвестных и безымянных мертвецов стали путеводными звездами движения, проявлявшегося в последние сто лет русской истории непрерывным подземным гулом — и все это в единственном в мире музее увенчано триумфальным залом, посвященным похоронам Ленина.

Здесь есть залы, рассказывающие о революционном движении шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых годов, где все подобрано в хронологическом порядке, с письмами, фотографиями, костюмами и предметами обстановки, включая оружие, нелегальную печать, брошюры и книги. Начиная с Чайковского и чайковцев (1873–1874 гг.)^[412] и кончая созданием Партии большевиков (1903 г.) и революцией тысяча девятьсот пятого года, события непрерывно развивались под знаком резни, виселиц, неубранных трупов по дорогам и канавам, ужасов Сибири, пожаров и смертей.

Войска давали залпы по взбунтовавшимся толпам, и сотни невинных людей были убиты или ранены в течение одной минуты. Кровавые обыски, ночные аресты, массовые политические процессы, подпольные типографии, конные казаки на полном скаку с саблями наголо, звон каторжных кандалов, убитые дети, перепуганные, мечущиеся в панике матери, окровавленные люди, окровавленное кинжалы, окровавленные дороги, кровь, кровь и кровь. Начиная с крови на Балканах, о которой Всеволод Гаршин написал свои «Четыре дня» (вещь, в такой же мере выражающую отношение русских к милитаризму^[413], как и стихотворение Вукелича^[414] «Битва при Сольферино», характерное для нас); от Шипки и Балкан до Манчжурии и Порт-Артура (Андреев: «Красный смех»^[415]), всегда одно и то же: ночные обыски и аресты, избиения в тюрьмах, политические процессы и виселицы. В эпоху между Достоевским и Горьким, от декабристов до расстрела перед Зимним дворцом (поп Гапон), от Степана Халтурина до лейтенанта Шмидта^[416], командира взбунтовавшегося черноморского крейсера, всегда одно и то же: расстрел толпы на Невском, Ленский расстрел, расстрел в Одессе^[417]. Красные флаги на военных броненосцах, красные флаги в детских руках, окровавленный снег, ночные моментальные снимки пехоты, марширующей колоннами, палаши, копыта, конная полиция, пулеметы, бивачные костры на улицах, поваленные трамваи, баррикады. Спонтанные, неорганизованные выражения протеста крестьянских масс, нападения на поезда, покушения, агенты-провокаторы, нагайки, кинжалы, винтовки и пулеметы, памфлеты и пресса, первые царские манифесты после подавления восстаний — все в этом музее говорит тем беззвучным языком мертвых вещей и предметов, который порой сильнее и ярче самой живой и пластичной речи. Бесчисленные массы отчаявшихся страдальцев за три десятилетия прокатились по улицам с криками, со знаменами и лозунгами, разбивая витрины магазинов; они падали под ударами кнута или под залпами картечи, под палашами конной полиции. Роты военных в светло-серых царских мундирах стояли лагерем на улицах, и бесчисленные русские генералы, всегда в прозрачной горизонтальной дымке ружейных выстрелов, профессионально расправлялись с обезумевшими массами. Забастовки не достигали успеха, движение масс то вздымалось, то спадало, и кровавая классовая борьба продолжалась долгие десятилетия, пока не завершилась наконец тем, что эти самые массы взяли в свои руки политическую и экономическую власть. В такой-то атмосфере развивался невидимый и таинственный, как пламя, подспудно лизавшее дно русской жизни перед началом катастрофического пожара, новый фактор и научный регулятор страданий: русский марксизм.

Развитие русского марксизма отмечено вереницей бунтов, виселиц и погромов. Этот процесс в течение последних четырех десятилетий, в отличие от европейского, не ограничивался ни интеллектуальной схемой, сопровождавшейся парламентскими и оппортунистическими реверансами, ни политическими программами, но перешел в новое фанатичное мировоззрение, взгляд на мир в буквальном смысле слова. Подчеркнутая этическая интонация (характерная черта русской идеологии) придавала ему черты фанатического мессианизма, экзальтированность выражения гуманных принципов и упорной веры в победу, упорной, как все убеждения, рождающиеся в борьбе, в крови, под виселицей.